— А я хотел бы это поломать, — сказал Клиффорд.
— Вы уж не вмешивайтесь. Я это серьезно. Не вмешивайтесь. Держитесь в стороне. Если Кристел увидит вас сейчас…
— Но почему этому ничтожеству Артуру выпало жениться на девственнице? И почему он должен был получить именно эту девственницу?
— Как вы трогательно романтичны в отношении девственности.
— Это понятие все еще кое-что значит. В нашем прогнившем, алчном, сонном, слюнявом мире.
— Обещаете, что не пойдете к Кристел, не станете встречаться с нею или писать ей?
— Я никогда не даю обещаний. Как я могу связывать на будущее свое «я»?
— Но вы не будете ничего предпринимать, хорошо? Вы ведь ничего не можете ей предложить. Единственное, что вы можете сделать, — это все расстроить.
— А-а, да ладно, — сказал Клиффорд, сразу переходя, как это было ему свойственно, от горения к апатии. — В конце-то концов это ваше дело, я ведь думал прежде всего о вас, а если вы считаете, что все прекрасно, значит, так оно и есть. Она — ваша собственность, пока не станет собственностью Артура. Вы правы, никакого конструктивного плана у меня нет. И все же смею надеяться, что этого не случится. А теперь, как сказала бы дражайшая Лора, á table, á table.
Мы сели за стол. Сначала съели что-то вроде омлета с овощами. Потом что-то вроде рыбы с фруктами.
— Как выглядит Ганнер?
— Постарел.
— Все мы постарели, дорогой мой, — сказал Клиффорд. Губы его уже не были плотно сжаты. Он протянул через стол руку и накрыл ею мою.
Был вторник, утро. Я пришел на работу очень рано, поднялся на лифте и юркнул за свой стол в «фонаре». На дворе было все еще темно, и циферблат Биг-Бена парил в вышине ярким кругом, словно среди башен Вестминстера появилась луна. Я сидел, сжавшись в своем углу, как испуганный зверек. Я бы с удовольствием забаррикадировался.
Из Кингс-Линна пришло письмо от Томми, которое она всегда посылала мне по вторникам. Однако по тону оно было необычным.
Мой родной.
Я так давно говорю тебе «женись на мне», что твой слух, наверное, уже привык к этим словам и ты меня не слышишь. Я пришла к убеждению — по многим причинам, — что пора задать тебе этот вопрос всерьез и получить серьезный ответ. Иначе я не смогу себя уважать. Я должна так или иначе устроить свое будущее. Я знаю, что у тебя серьезные неприятности, и знаю, что нужна тебе. Все требует неотложных решений. Если мы не объединимся, жизнь может отбросить нас далеко друг от друга. Возьми мою руку и в дождь и в бурю обопрись на нее, мой родной, — позволь мне шагать с тобой рядом, что бы нас впереди ни ждало. Я близка тебе, и у нас есть общий язык. Признай же это, признай, какая это редкость и спасение. Мне надо побыстрее тебя увидеть, чтобы кое о чем поговорить с тобой. Я не могу ждать до пятницы — для этого есть основания. Пожалуйста, разреши мне встретиться с тобой в среду. Я позвоню тебе на работу в среду утром.
Вечно преданная тебе Томазина.
Прочтя это высокопарное послание, я прежде всего подумал, что Томми, должно быть, узнала насчет Ганнера и Энн — отсюда и ее желание спасти меня в бурю и так далее. Однако как она могла это выяснить? Нет, у меня начинается мания преследования. Расскажу ли я когда-нибудь Томми об этой истории? Нет. Еще и поэтому я не могу на ней жениться.
Я сидел в безопасности моей оконной ниши и смотрел на постепенно светлевшую улицу. Начинался еще один из ненастных желтых дней. Я раздумывал, следует ли мне немедленно подавать прошение об отставке. Вчера вечером меня как-то убедили доводы Клиффорда. Быть может, я действительно обязан остаться и, так сказать, поднять забрало или подставить себя врагу. Идея — нелепая, по в ней была известная логика. Быть может, я действительно не должен бежать, а должен вытерпеть и дать всей этой истории — самим фактом, что мы будем встречаться и здороваться кивком головы (по будем ли?), — возможность стать чем-то обычным. Поможет ли это — не только ему, но и мне — снять остроту кошмара? Так размышлял я после того, как, изрядно выпив, покинул квартиру Клиффорда. Однако сегодня утром все эти доводы показались мне иезуитскими, даже несерьезными. Зато передо мной возникли более веские и страшные причины, диктовавшие не покидать работу.
Я внушил себе, что я — крепкий, здоровый человек и что я полностью исцелился. На самом же деле я понимал — и сейчас до ужаса ясно понял это сердцем, всем своим нутром — сколь хрупким было состояние духа, которого я достиг. Я не думал, что могу сорваться или сойти с ума. Но если я распрощусь с Уайтхоллом и стану искать себе место и не сумею его получить, а деньги начнут быстро таять, то в каком моральном состоянии я вскоре окажусь? Мне вспомнился — и показался до жути близким — тот страшный год, который я провел на севере, «шоколадный год», когда я лежал на раскладушке в комнате Кристел и притворялся, будто страдаю от физических недугов, в то время как на самом деле сражался за свой рассудок. А что, если, уйдя со службы, я останусь без заработка — пусть даже на время? Что, если я снова погружусь в эту страшную черную трясину? Глубины сознания не подчиняются законам времени. Ведь все это по-прежнему там. И только Бог мог бы изъять это оттуда. Даже Кристел это не удалось. Что, если я не смогу зарабатывать себе на жизнь? Что, если мне придется зависеть от Кристел? Что, если мне придется зависеть от Артура? А если я останусь на своем месте, даже если на какое-то время утрачу работоспособность, я как-нибудь Продержусь, вывернусь, никто ничего и не заметит, я буду в безопасности.
В комнату, насвистывая, жуя мятную резинку, вошел Реджи.
— Привет, Хил. Раненько вы вчера улепетнули, а? Думали, мы не заметим, как вы вертанули хвостом! Отправились пропустить стаканчик?
Прибыла Эдит.
— Я как раз говорил Хилари, что мы заметили, как он вчера дал дёру.
— Послушайте, вы слыхали? Миссис Фредериксон родила тройню!
— Не может быть!
— Она принимала это отвратительное средство от бесплодия.
Я сделал вид, что занят работой. И все утро делал такой вид.
Я решил пораньше отправиться обедать и обедать долго, невзирая на поток остроумия, который это вызовет у нас в Зале. Ходьба целительно действовала на меня. Я решил пойти пешком на север Сохо и удовольствоваться сандвичем в одной из пивнушек на Чарлотт-стрит, где я любил напиваться, когда был моложе.
Я выскользнул из комнаты, натянул пальто и кепку и двинулся к лестнице. И тут же приостановился. Не безопаснее ли спуститься на лифте? Но что, если я окажусь в лифте с Ганнером? На работе ли он сегодня? Я решил отважиться и избрать лестницу. И пошел вниз. Я почти дошел до нижнего этажа, когда с улицы в холл вошла женщина, быстро пересекла его и побежала вверх по лестнице. Она не была нашей служащей, я ее прежде никогда не видал. Она была шикарно одета. Так шикарно у нас в учреждении не одевались. Брюнетка, в меховой шапочке и дорогом с виду меховом пальто с металлическим поясом вокруг тонкой талии и ярким шелковым шарфом. Я охватил все это одним взглядом. Она прошла мимо меня, благоухая духами, и исчезла, свернув с площадки.
Я застыл. Затем повернул назад. Я был абсолютно убежден, что это так, и все же решил проверить. И зашлепал вверх по лестнице. Кабинет Темплер-Спенса, — а теперь, должно быть, Ганнера, — находился в бельэтаже, на piano nobile,[50] почти рядом с лестницей. Поднявшись до конца пролета, я свернул в широкий, устланный ковром коридор. Женщина в меховом пальто стояла у кабинета Ганнера — она уже взялась за ручку двери и обернулась. Я на секунду застыл — она смотрела прямо на меня. Она не только знала, что я вернулся и последовал за ней. Она знала, кто я.
Я поспешил ретироваться. Чуть ли не бегом выскочил из здания. И все твердил себе снова и снова, что несомненно ошибся. Несомненно, ошибся. Во взгляде, который в течение секунды она устремила на меня, было узнавание. Однако же она никак не могла знать, кто я. Просто у меня мания преследования, вернулась старая болезнь, которой я так страшился. Я шагал и шагал по улицам. Через какое-то время обнаружил, что нахожусь у подножия башни Почтамта. Я заходил в несколько баров и пил виски. Есть я ничего не мог. Подумал было о том, чтобы не возвращаться на службу. И все же вернулся около трех. Надо держаться установленных правил, рутины. Я должен сидеть за своим столом. Должен сделать над собой усилие и работать. Не должен весь день бродить по Лондону.
— Послушайте, Хило, три часа на обед — это не дурно!
— У Хилари такой вид, точно он пропустил стаканчик-другой.
— Хилари, Хилари-и…
Я снова сделал вид, будто с головой ушел в работу. Я даже дважды прочел одно дело, но так ничего и не понял. Девушка, работавшая в Архиве, — Дженни Сирл — принесла чай, так как Скинкер подцепил грипп. Она поинтересовалась, все ли у меня в порядке. Вошел Артур с грудой материалов. Он тоже с тревогой посмотрел на меня. Погладить меня он не посмел, но положил руку на стопку бумаг таким жестом, который неким таинственным образом на языке человеческих знаков выражает сочувствие.
