Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны

Пятикратное питание? С чего же они такие тощие, англичане? На открытке «Молчите!» в коллекции деда зловредный англичанин подслушивал военные секреты, выбалтываемые, по всей видимости, беззаботным итальянцем в кругу товарищей в каком-то баре. Хотя откуда взяться англичанину в итальянском баре? То есть это что же, и среди итальянцев бывают шпионы? Рассказики в школьных хрестоматиях убеждали нас, что после муссолиниевскогo «похода на Рим»[251] все вредители полностью обезврежены. Выходит, это не совсем так?

На страницах тетрадей речь шла о неминуемой победе. Но по ходу чтения я вдруг навострил уши — на тарелке проигрывателя закружилась песня обворожительной красоты. В ней рассказывалось, как держался в окружении до последнего патрона героический дивизион среди далекой африканской пустыни, в местности Джарабуб. Гарнизон израсходовал боеприпасы и продовольствие и умер с голоду. Это был поразительный эпос. За пару недель до отъезда в Солару, в Милане, я посмотрел по телевизору цветной фильм о сопротивлении форта Аламо — Дэви Крокетта и Джима Боуи. Ничто не сравнится по накалу эмоций с сагами об осажденных крепостях. Я подпевал балладе о блокаде голосом мальчишки, насмотревшегося ковбойских фильмов.

Я пел, что настанет конец Британии, что его возвестил собой Джарабуб, при этом в подсознании у меня звенело: «Что ж ты умер, кот мурлыка?» — ведь «Мурлыка» тоже был балладой посмертной славы. Ассоциация полностью подтвердилась после чтения дедовых газет. Оазис Джарабуб в Киренаике пал, после героической обороны, в марте сорок первого года. Поднимать боевой дух, воспевая сокрушительные поражения, — это совсем уж конец света, подумалось мне.

Из той же оперы была еще одна песня того же сорок первого года и с теми же прогнозами близких побед. «Жить лучше станет!» Лучшую жизнь обещали к апрелю, в точности когда мы потеряли Аддис-Абебу. И в любом случае «жить лучше станет» — это говорят, когда жизнь совсем паскудная и остается только уповать на перемены.

Вся та героическая пропаганда, которую обрушивали на нас, была со скрытым надрывом. Как иначе воспринимать плакат «Мы возвратимся!» — это ведь надежда отбить обратно те рубежи, с которых мы были отброшены?

И что можно сказать по поводу «Гимнов батальонов М.»?

Согласно дедушкиной подписи, эта пластинка восходила к 1943 году. В сентябре того же года Италия заключила перемирие и проиграла войну. Помимо очаровавшего меня в песне образа — выхода навстречу смерти с гранатой и с розой смертельной в зубах, — остальной текст вызывал некоторое количество вопросов. Почему битва возобновится весною? Когда же ее приостановили, битву? В любом случае нам полагалось петь все это с неколебимою верой в окончательную победу.

Единственный по-настоящему оптимистичный гимн, поступивший из радиолы, назывался «Песнь подводников» («Canzone dei Sommergibilisti»): Мы бороздим моря, в лицо смеемся Костлявой дуре смерти, своей судьбине… От мысли об этих мореходах мне пришла в голову еще одна песенка, и я быстро отыскал ее — вот, пластинка «Девушки, не верьте вы матросам» («Signorine non guardate i marinai»).

Эту уж точно мне в школе не преподавали. Эта песня явно пришла из радиопередачи. В передачах уживались и матросы-подводники, и не доверяющие им девушки. В разные часы дня. Гимны двух совершенно различных миров. Какие бы песни я ни слушал, везде ощущалась раздвоенность: при подобных бедственных сводках с фронта, откуда только брались оптимистичный посыл и заразительное веселье, прыщущее из оркестров! Когда разразилась испанская война, где погибали итальянцы (и воевавшие за фалангистов, и воевавшие за республиканцев), и когда Верховный глушил нас громоподобными пророчествами, что-де грядет еще более великий, еще более последний поход, — Лучана Долливер напевала (трепетнуло во мне таинственное пламя): Не забудь моих слов, малышка, Ты не знаешь любви, глупышка, оркестр Барцицца наяривал: Малышка, ты влюбилась, Всю ночь во сне мне снилась, На грудь ко мне склонилась И улыбалась ты, и все без исключения нашептывали: О мой цветочек, ты хоть часочек Люби меня.

Власти провозглашали курс на упрочение семьи и на многоплодие, вводили налог на бездетность? Радио оповещало массы, что мораль устарела и что безумная ревность в новые времена уже не в моде.

Новые времена были военными, окна были залеплены плотной бумагой, люди ловили каждое слово радиосообщений? Альберто Рабальяти шептал:

Армия ввязалась в экспедицию, предназначенную «перебить хребет Греции», и в наших окопах, заваленных грязью, хозяйничала смерть? Что поделаешь: Если дождик зарядил, то любви не жди.

Неужто Пиппо и впрямь-таки знать не знал? Сколько же обличий было у этой власти? На знойных африканских широтах бушевала битва при Эль-Аламейне, а радио голосило: Под солнышком нежным, в краю безмятежном люби меня. Мы объявили войну Соединенным Штатам Америки. Наши журналисты тщеславились — славно японцы вломили американцам в Перл-Харборе! А радио, вообразите, им в ответ: Под солнышком Гаваев, Средь пестрых попугаев, Средь милых шалопаев Гуляли мы… Остается предположить: широкая публика знать не знала, что Перл-Харбор находится на Гаваях, а Гаваи принадлежат Соединенным Штатам! Фон Паулюс сдавался со всей армией под Сталинградом, шли оборванные пленные по земле, заваленной мертвецами, мы же слушали: В твоей туфельке песчинка, ай-яй-яй, Что ж, прекрасная блондинка, вынимай.

Когда союзники высадились на Сицилии — радиоточка голосом Алиды Валли[252] убеждала нас, что любовь, о нет, любовь не выцветает, как золото волос, когда Рим бомбили в первый раз, Джон Качальи пролепетал: И днями, и ночами, одни с тобой, Сплетаемся руками, любимый мой; на десант англоамериканцев под Анцио[253] радио отреагировало призывом: «Besamе, besame mucho», а на массовый расстрел в Ардеатинcком рву[254] — песенками «Crapapelata»[255] и «Dove sta Zazà».[256] Милан погибал под бомбежками. Миланское радио изрыгало куплеты: «Что за кривляка в ресторане Биффи-Скала!».

Ну а я, я-то сам как ориентировался в этой итальянской шизофрении? Верил в победу, любил дуче, был готов умереть за него? Верил в изречения Верховного, которые учитель велел зазубривать: «Плуг пашет борозду, но меч обороняет пахаря», «Если я наступаю — за мной, друзья, если я отступаю — убейте меня?»

Я обнаружил свое сочинение в тетради пятого класса, 1942 год, Anno XX Фашистской эры:

ТЕМА — «Юноши, вы должны всю вашу жизнь посвятить защите нового героического общества, создаваемого нами в Италии» (Муссолини).

РАЗВИТИЕ ТЕМЫ — Вот по пыльной дороге марширует колонна детей.

Это балиллы идут гордой поступью под теплым солнцем нарождающейся весны, дисциплинированно маршируют, исполняя краткие команды своих начальников; это юноши, которые в двадцать лет оставят книги, дабы взять оружие и оборонять родину от неприятельских козней. Это балиллы, шествующие по улицам в субботу, а остальные дни отдающие учебе. Придет время, и они станут верными и неподкупными хранителями Италии и нового итальянского общества.

Кто бы мог вообразить, видя, как шествуют легионы «Марша юных», что эти безусые юнцы, из которых многие еще пока — члены молодежной организации, уже окропили своей кровью огнедышащие пески Мармарики? Кто подумает, видя этих веселых и вечно шутливых юношей, что через несколько лет они, может быть, погибнут на поле боя с именем Италии на устах?

Я твердо убежден: когда вырасту, стану солдатом. И ныне, когда по радио нам сообщают о неисчислимых подвигах, о героизме и самоотверженности, проявляемых нашими доблестными солдатами, желание самому совершить подвиг все крепче в моем сердце, и никакая сила не сумеет искоренить его.