Удивление ее превращается в гнев. Генри снова наполняет свой бокал и предлагает ей, но она молча качает головой, ставит свой бокал на стол и отходит на шаг назад. «С врагами не пьем».
— Ты ненавидишь Саддама, но ведь он ставленник американцев. Они его поддерживали, они его вооружали.
— Да. А еще — французы, русские и англичане. И это была большая ошибка. Мы предали иракцев, особенно в девяносто первом, когда они готовы были свергнуть баасистов и ждали только нашей поддержки. У них был шанс.
— Значит, ты за войну?
— Я же говорю: нельзя быть за войну. Но война может оказаться меньшим злом. Подождем лет пять и посмотрим.
— Какой типичный ответ!
Он неуверенно улыбается:
— Для чего типичный?
— Для тебя.
Не о такой встрече он мечтал: как бывало и прежде, спор переходит в ссору. Он отвык спорить, утратил хватку. Что-то давит на сердце — или просто болит синяк на груди? Он почти допил второй бокал шампанского; Дейзи едва прикоснулась к первому. Она больше не скачет по комнате: прислонилась к дверному косяку, скрестила руки на груди, на эльфийском личике застыл гнев. Он поднимает брови, и она отвечает на невысказанный вопрос:
— Ты говоришь: пусть начинают войну, а мы посмотрим, что из этого выйдет через пять лет. Если все будет хорошо — ты за войну, а если нет — ты ни за что не отвечаешь. Ты взрослый образованный человек, живешь в так называемой демократической стране, и наше правительство втягивает нас в войну. Если ты считаешь, что они правы, так и скажи, отстаивай свою позицию, не снимай с себя ответственность! Посылаем мы войска или нет? Это решается прямо сейчас. Да, нам приходится строить догадки о будущем — так всегда бывает, когда делаешь выбор. Это называется «думать о последствиях». Я против войны, потому что уверена, что ничего, кроме горя, она не принесет. А ты думаешь, что из этого выйдет что-то хорошее, но не желаешь защищать то, во что веришь!
Подумав, он отвечает:
— Ты права. Я понимаю, что могу ошибаться.
Это признание, вместе с мягким, уступчивым тоном, каким он это произнес, только распаляет ее гнев.
— Тогда зачем так рисковать? Как же принцип «не навреди», которому ты всегда следовал? Раз уж ты посылаешь на Ближний Восток сотни тысяч солдат, так, по крайней мере, должен точно знать, что делаешь! А эти тупые алчные скоты в Белом доме не знают, что делают, они понятия не имеют, во что нас втравливают, и я поверить не могу, что ты на их стороне!
Пероуну уже с трудом верится, что пять минут назад они говорили о чем-то другом. «Типично для тебя!» — больно царапает ему сердце. Быть может, живя в Париже, она решила посмотреть на отца со стороны, и то, что увидела, ей не понравилось. Но нет, лучше так не думать. Все нормально, все идет как положено. Они всю жизнь спорили, и всегда — о мировых проблемах. Он присаживается на табурет у стойки, жестом приглашает ее сесть рядом. Но она этого словно не замечает: скрестила руки на груди, лицо непроницаемо. За годы профессиональной практики он привык отвечать на гнев пациентов усиленным, утрированным спокойствием и мягкостью, но с Дейзи такой номер не проходит — эта его манера только сильнее ее злит.
— Послушай, Дейзи, если бы это зависело от меня, войска к иракской границе и близко бы не подошли! Сейчас не самое лучшее время развязывать войну с арабским миром. Тем более мы так и не придумали, что делать с палестинцами. Но война будет, и будет независимо от того, что скажет ООН и что скажет правительство. Никакие демонстрации тут не помогут. И есть у Саддама спрятанное оружие или нет его — тоже неважно. Вторжение будет, и в военном смысле оно не может не кончиться победой. Саддаму придет конец, придет конец одному из самых отвратительных режимов в мире, и я этому только порадуюсь.
— Ага. На место Саддама придут американские снаряды, обычные иракцы будут гибнуть так же, как сейчас, но тебя это порадует — значит, все прекрасно!
— Подожди минутку… — говорит он, пораженный несправедливостью ее слов и резкостью тона. Но она его не слушает.
— И ты воображаешь, что мы что-то выиграем? Да нас возненавидит весь арабский мир! Все эти молодые арабы, которые не знают, чем себя занять… Да после такого они все поголовно станут террористами…
— Об этом волноваться поздно! — перебивает он ее. — Через афганские тренировочные лагеря уже прошли сотни тысяч молодых арабов. На твоем месте я бы порадовался, что хотя бы с этим покончено!
Произнося эти слова, он вспоминает, что Талибан был ей ненавистен, так что этот упрек необоснован, и спрашивает себя: к чему все это? Ожесточенный спор, повышенные тона, передергивание в полемическом запале — к чему все это? Почему бы просто не позволить ей думать, как она хочет? Зачем ссориться? Но он уже не может остановиться: кровь его кипит, несмотря на обманчиво спокойный тон, а страх и гнев, затмевая мысли, влекут его к схватке. Что ж, они будут сражаться — во имя армий, которых никогда не видели, о которых почти ничего не знают.
— Значит, будут другие! — отвечает Дейзи. — И когда в Лондоне начнутся взрывы, ты пожалеешь о том, что защищал войну!
— Если я защищаю войну, придется тебе согласиться, что ты защищаешь Саддама!
— Что за гребаная чушь!
Ругательство из ее уст поражает Генри — и в то же время его охватывает прилив какой-то дикой радости, словно бремя, давившее его весь день, наконец-то скинуто с плеч. Дейзи побледнела: в неярком кухонном свете на ее лице четко проступают несколько веснушек. Она больше не склоняет голову набок, как обычно во время споров, нет, сейчас она яростно смотрит ему прямо в лицо.
Пероун желает казаться бесстрастным. Отхлебнув шампанского, он спокойно замечает:
— Я хочу сказать вот что. Если мы хотим свергнуть Саддама, плата за это — война. Если мы не хотим войны, плата за это — сохранение режима.
Ему кажется, что он сделал шаг ей навстречу, но Дейзи, очевидно, так не считает.
— Это мерзко и бесчестно! — восклицает она. — Мерзко и бесчестно называть нас сторонниками Саддама!
— Однако ты делаешь именно то, чего хочет он: требуешь, чтобы его оставили у власти. И ведь это ничего не решает. Рано или поздно с Саддамом или с кем-то из его жутких сынков придется что-то делать. Даже Клинтон это понимал.
— Так ты считаешь, мы лезем в Ирак, потому что другого выхода нет? Папа, я не узнаю тебя! Что за чушь! Ты же прекрасно знаешь: в Америке сейчас все решают эти экстремисты-неоконы. Чейни, Рамсфелд, Вулфовиц. Они всегда мечтали захватить Ирак. И одиннадцатое сентября дало им шанс убедить Буша. Помнишь, какую внешнюю политику он вел до того? Тише мыши сидел! Но Ирак никак не связан ни с одиннадцатым сентября, ни с «Аль-Каедой»; даже никаких доказательств пресловутого биологического оружия! Ты хоть слушал вчера речь Бликса? Неужели тебе не приходит в голову, что, напав на Ирак, мы сделаем именно то, чего хотят от нас те, кто взорвал самолеты в Нью-Йорке, — сорвемся, заработаем себе еще больше врагов в арабском мире, радикализируем ислам? Да еще и избавим их от старого врага — безбожного тирана-сталиниста!
— Интересно, когда мы уничтожили их тренировочные лагеря, свергли Талибан в Афганистане, гоняли бен Ладена, как зайца, по всему Ближнему Востоку, разрушили их финансовые потоки, посадили за решетку сотни их ключевых фигур — они тоже именно этого от нас хотели?
— Хватит перевирать мои слова! — Голос ее звенит от гнева. — Против борьбы с «Аль-Каедой» никто не возражает. Мы говорим об Ираке. Интересно, почему все мои знакомые, выступающие за эту чертову войну, старше сорока? Может быть, все дело в возрасте? Старики мечтают побольше людей утащить с собой в могилу?
Ему вдруг становится очень тяжело. Скорее бы кончился этот спор. Ведь еще десять минут назад она обнимала его и говорила, что любит… и он еще не видел рисунка на обложке ее книги…
Но остановиться он уже не может.
— От смерти не убежишь, — отвечает он. — В тюрьмах Саддама содержатся двести тысяч заключенных, поговори с ними о смерти. Или с теми, кого пытают в Абу-Грайб. И позволь задать тебе один вопрос: почему среди двух миллионов идеалистов, вышедших сегодня на площадь, я не видел ни одного плаката, не слышал ни одного лозунга против Саддама?
— Саддам — чудовище, — отмахивается Дейзи. — Это само собой разумеется.
— Нет, не само собой. Вы об этом забываете. Иначе почему, ты думаешь, эти ребята в парке танцуют и поют? Геноцид, пытки, массовые захоронения, аппарат госбезопасности, криминальное тоталитарное государство — все это не повод для песен и плясок, тебе не кажется? Но вы об этом ничего и знать не хотите. Поколению «ай-под» на все наплевать — лишь бы им и дальше позволяли кататься по всему свету дешевыми рейсами, оттягиваться в клубах и смотреть реалити-шоу. Но если ничего не делать, халява кончится. Вы молоды, полны сил, никому не желаете зла и воображаете, что вас не за что ненавидеть? Ошибаетесь. Этим фашистам от религии вы отвратительны. Думаешь, почему подкладывали бомбы на Бали? Потому что там веселилась молодежь. Радикальный ислам ненавидит вашу свободу.
