— Забей на работу, — посоветовал я, затрагивая наш старый предмет дискуссий.
— Ты поймешь, что в Нью-Йорке всё по-другому, Джо, — сказала Мойра, нервно прикуривая сигарету.
Оттого, как она чуть нахмурилась, наклоняясь к спичке, на меня накатил приступ ярости. Её собственнический тон, стоило ей заговорить о Нью-Йорке, поражал меня своей смехотворностью и одновременно бесил. Уже испортила мне приезд, а теперь выживает из города. И всё же я инстинктивно догадывался, что она не намеревалась задеть меня.
— Точнее, здесь не как в Париже, — продолжала она, и за знакомыми неуверенными интонациями я уловил её волнение. — Некоторые вещи, которые мы привыкли считать…
— Нету меня желания выслушивать твои отречения. Я не изменился.
В маленькой квартирке смеркалось. Мойра протянула руку включить небольшую настольную лампу. Я поднялся и нерешительно стал смотреть в окно, выходившее в маленький дворик. У меня пока что получалось различить силуэт какой-то старомодной водонапорной башни, возвышающейся над домами в нескольких кварталах от нас. Голубоватый оттенок в сумерках придавал ей совершенно колдовской вид.
— Мойра, помнишь, какой открывался вид из той маленькой chambre de bonne[46] возле Бастилии?
— Да, помню, — сказала она. — Но, Джо, я успела измениться. Меня бесит, как подумаю о том, как эти американцы в Париже катят бочку на Америку.
— А на что им катить бочку, на Египет?
— Не передергивай!
— Ты права. Но мне, как иностранцу, не показалось, что они все как один антиамериканцы или катят бочку на Америку. А если так и было, то это нормальная реакция на эту уродскую непробиваемую рожу, каковую Америка кажет всему остальному миру время от времени; а они, поскольку сами американцы, хотели дать понять европейцам, что не все американцы такие. Надеюсь, это правда.
— Бездельники они! Лишь бы треп разводить!
— Некоторые из них трепались по-французски, — устало проговорил я, — и, так или иначе, тебе незачем учиться в Париже. Находиться там — уже гуманитарное образование. Мойра, вот мне интересно, задумывалась ли ты хоть раз, о чем я думаю.
— Не буду с тобой спорить, Джо. Пошли куда-нибудь ужинать. Извини меня за сегодняшний день. Пошли куда-нибудь ужинать. Может, встретишь знакомых.
— Даже так? Неужто приземлилась ещё одна летающая тарелка?
Для человека с воображением, склонного к экспериментам, не так-то просто приспособиться к хамскому устройству нынешней эпохи. Чрезмерные обоснования (если я не навожу на читателя зевоту сей пустяковой темой) требуют чрезмерной приспособляемости, в значительной мере — на индивидуальном уровне. Панегирики демократии не снимут чисто человеческих различий, а если и снимут, то лишь путем подталкивания к убийству, и то на наш собственный страх и риск. Если отбросить все сопли, то получается, что Я — единственное обоснование существования. Так сказал Господь. Повторите. Всё великое искусство, вся сегодняшняя великая безыскусственность должны казаться чем-то чрезмерным людской массе в том виде, в каком мы её сегодня знаем. Это рождается из тоски великих натур. Из натур людей не сформированных, но деформированных на фабриках, чьё вдохновение — дензнаки[47]. Это своего рода трансцендентность, она содержит в себе выразительность и символический объект, последний, кстати. Критики, призывающие потерянное и разбитое поколение возвратиться в отчий дом, использующие мертвеца, чтобы образумить живого, красиво пишут о тоске, потому что для них она исторический феномен, а не заноза в заднице. Но она именно заноза в заднице, и нас поражает нахальство государственных систем, которые, судя по моему опыту и опыту моего отца, и опыту его отца, настойчиво используют все им доступные средства, чтобы заставить людей относиться к происходящему легко, внушить, что им надо осудить неистовство моего воображения — которое есть чувствительный, чуткий инструмент — и натравить всю свою идиотскую полицию на меня, кто пятнадцать лет носа не казал из своей комнаты, за исключением походов за хмурым…
Путь Черного извилист и полон Страданий! Айиии! Айиии! Ог, избежавший пытки Горькими Водами и прошедший сквозь Гром и Молнию на Шеридан-Сквер, нашел себе убежище под Светофором, под Синим Дождём, смывшим левую штанину его Омерзительных Штанов, оставившим его беззащитным. Ог, человек Большого опыта, для которого Мандала и Хаос были словно Раскрытая Книга, и кто своей Распутной губой вступал в Усатый Интим со всевозможными Нимфетками. Надеялся, что притворившись отныне Тибетским колесом Молитв, он сойдёт за Простого Пешехода. Дабы отвлечься от того Факта, что его Убежище — Неадекватно, он практиковал Удивленную Улыбку и перемещал свой Изгвазданный Баян от Паха к Хирургически Удлиненной Ноздре. В наши дни Мусор часто лезет к Козлу, размышлял он, теша Невинную Ноздрю ароматом своих Тухлых Яиц.
Стукач засёк, где он стоял, вертя своё Колесо Молитв, и с напускной невинностью косился на рядом стоящих прохожих. Стукач засек, где он стоял, вертя свое Колесо Молитв, и с Напускной Невинностью косился на рядом стоящих прохожих. Стукач закусил своей Беззубой Нижней Челюстью Верхнюю Губу, словно присосавшись к Ложке Патоки или Горячей Киске, и Буйно-Цветущим Плесневым Грибком вжался в стену.
Синюшные Бёдра Фэй трепетали под её Шубой и остро напоминали о себе на всем её пути по Западной 10-й.
В Соседнем Кинотеатре Берти Лэнг, Менеджер, стоял в Бархатном Фойе, лелея Нечистые Мысли о Попке Берил Смелли. Жена Берти, Крисси, служила Кассиршей в том же Кинотеатре, но в настоящий момент лежала на Операции в Сен-Винсенте. Агнес Бэйн, Старшая Билетёрша и Осведомительница его жены сейчас покинула Кассу, где она подменяла Крисси, удалившись в Женский Туалет для Вечернего Мочеиспускания. Таким образом, Берти завис в Фойе.
Вернувшись, Агнес сообщила о Присутствии в Женским Туалете Нежелательной Женщины, но Берти был с ней холоден, к большому её удивлению. Он даже снял Очки и протёр их, что, насколько Агнес Знала, он делал, будучи лишь разгоряченным и взволнованным. Он покинул её, направив, этакой Погнутой Шпилькой, свои стопы в Зрительный Зал.
Тем временем, в Дамской Комнате Фэй тыкала в свою Светло-Голубую Словно Лёд Ладонь Грязным Баяном. Она вся ушла в свое Гнусное Дело.
В зрительном зале Берти созерцал Берил Смелли, стоявшую в Полумраке у длинных красных бархатных занавесей. Так он её и представлял себе. Белое Пятно на Красном, Ласкаемое Дезодорантами и Духами Зрителей, и стоило ему спуститься Шагом Официального Лица к проходу, где была она, его пенис взбрыкнул под Трусами Майами-Бич и налился кровью. Приблизившись к ней, Невидящими Глазами скользя по её обращенному к Экрану Профилю, он стоял, и об её Нежное Мясо его указательный палец елозил Раболепным Червяком.
«Если я позволю ему прикоснуться к моей прекрасной киске, — прикинула про себя Берил, я тут же смогу от него избавиться, пересекусь в Отхожем Месте с Фэй, и убегу».
Так она и поступила.
— Фэй! — позвала она в Женском Туалете. — Фэй!
— Дбэйуг эюку…
— Фэй!
— Дбэуйу…
И тут, едва дверь из Фойе распахнулась засвидетельствовать Дамские Крики, Берил услыхала Музыку, означавшую Конец Фильма.
Я только что в третий раз совершил кровопускание, небольшой эскиз шизоидного белого фагоцита. Я думаю, троекратное это действие послужит вполне достаточным доказательством, если меня когда-нибудь потащат в суд за мои дороги. Сомневаюсь, что Верховный суд придет к нахальному выводу, что человеку нельзя позволять брать у самого себя кровь с целью рисования картин.
15
Когда все прочие средства подводят меня, я обращаюсь за помощью к механическому устройству.
От Флашинга до Виллидж недалеко. Поезд есть аж до 42-й улицы, но снова я не буду участвовать. Незачем мне теперь туда таскаться. Словно чума охватила мой сумеречный город… и все остальные бежали. Лишь цитадель осталась, для тех, кто не за решеткой.
