Я снова залезла в конверт и достала оттуда открытку с репродукцией автопортрета Рембрандта. На обратной стороне дядя Джулиан написал: «Дорогая Аль! Витгенштейн однажды написал, что когда глаз видит красоту, рука хочет ее нарисовать. Я хотел бы нарисовать тебя. Заранее с днем рождения! С любовью, твой дядя Джулиан».
Сначала было легко. Литвинов делал вид, что работает, рассеянно рисуя что-то под звуки радио, точно так же, как его ученики, когда он читал лекцию. Он не сделал только одного — не сел за свой чертежный стол, на котором сын хозяйки вырезал слова главной еврейской молитвы, и не подумал о том, что собирается украсть работу своего друга, убитого нацистами. Не думал он и о том, что Роза полюбит его, если решит, что он написал эту книгу Он просто переписал первую страницу, а за ней, естественно, последовала и вторая.
Все шло гладко до третьей страницы, пока не появилось имя Альмы. Литвинов остановился. Он уже изменил Фейнгольда из Вильно на де Биедму из Буэнос-Айреса. Что плохого, если он Альму заменит Розой? Всего четыре буквы — последнюю «А» можно оставить. Он и так зашел уже слишком далеко. Литвинов поднес ручку к бумаге. Он убеждал себя, что все равно, кроме Розы, никто это читать не будет.
Но когда он попытался исправить заглавную «А» на заглавную «Р», его рука внезапно остановилась — возможно, потому, что он единственный, за исключением настоящего автора, читал «Хроники любви», зная настоящую Альму. Вообще-то они были знакомы с самого детства, вместе учились в школе, пока он не отправился на учебу в иешиву.[83] Она была одной из девочек, которые на его глазах из худосочных сорняков превратились в тропические цветы, наполнявшие воздух густым ароматом. Альма оставила неизгладимый след в его памяти, как и шесть-семь других девушек, чье преображение он наблюдал. И все они в период его полового созревания по очереди побывали объектами его желания. Даже через столько лет, сидя за своим столом в Вальпараисо, Литвинов все еще помнил обнаженные бедра, нежные руки и тонкие шеи, вдохновлявшие его на буйные порывы чувств. Альма встречалась с кем-то другим, но это не мешало ей присутствовать в его фантазиях (это легко достигалось средствами монтажа). Если он и переживал из-за того, что она не с ним, то не из-за большой к ней любви, а из-за естественного желания быть для кого-то единственным и неповторимым.
Когда Литвинов во второй раз попытался заменить ее имя другим, его рука опять застыла над бумагой. Возможно, он знал, что стереть ее имя означало бы стереть все запятые, все гласные, все прилагательные и существительные. Потому что без Альмы не было бы этой книги.
С застывшей над рукописью рукой Литвинов вспомнил тот летний день 1936 года, когда он вернулся в Слоним после двух лет учебы в иешиве. Все казалось ему меньше, чем он помнил. Засунув руки в карманы, он шел по улице в своей новой шляпе, купленной на сэкономленные деньги, — ему казалось, что она придает ему вид умудренного опытом человека. Свернув на улицу, уводящую от площади, он почувствовал, как будто прошло гораздо больше двух лет. Те же куры несли яйца на тех же насестах, те же беззубые старики спорили ни о чем, но почему-то все выглядело крошечным и убогим. Литвинов знал, что внутри у него что-то изменилось. Он стал другим человеком. Он прошел мимо дерева с дуплом, в котором когда-то прятал непристойную картинку, украденную из стола друга его отца. Он показал ее пяти или шести приятелям, прежде чем слух о ней дошел до его брата, который конфисковал картинку для своего личного пользования. Литвинов подошел к дереву. Тогда он их и увидел. Они стояли метрах в девяти от него. Гурский прислонился к забору, а Альма прижалась к нему. Литвинов смотрел, как Гурский обхватил ладонями ее лицо, а она, чуть помедлив, подняла лицо ему навстречу. Наблюдая за их поцелуем, Литвинов понял, что все, чем он обладал, гроша ломаного не стоит.
Теперь, шестнадцать лет спустя, он каждую ночь наблюдал, как под его пером оживает книга, когда-то написанная Гурским. Он переписывал ее слово в слово, за исключением имен. Имена он изменил, все, кроме одного.
«ГЛАВА 18, — написал он в восемнадцатую ночь. — Любовь у ангелов».
Как спят ангелы. Бесшумно. Они постоянно ворочаются, пытаясь постичь загадку Жизни. Они так мало знают о том, каково это — поменять очки и снова увидеть мир со смешанным чувством разочарования и благодарности. Когда девушка по имени…
На этом месте Литвинов остановился и хрустнул пальцами.
…Альма первый раз кладет руку чуть ниже твоих ребер — об этом ощущении они знают лишь в теории, но ясного представления у них нет. Если дать им стеклянный шар с искусственным снегом, они, возможно, даже не догадаются его встряхнуть.
А еще им не снятся сны. Поэтому у них одной темой для разговоров меньше. Когда они просыпаются, им кажется, что они забывают сказать друг другу что-то важное. Между самими ангелами существуют разногласия по поводу того, явилось ли отсутствие снов результатом каких-то рудиментарных процессов, или дело в сочувствии, которое они испытывают к Живущим на Земле и которое иногда бывает настолько сильным, что заставляет их рыдать. По этому вопросу они разделились на два лагеря. Даже среди ангелов существует пропасть непонимания.
На этом месте Литвинов отправился в туалет. Он спустил раньше, чем закончил справлять нужду, хотел проверить, успеет ли он опорожнить свой мочевой пузырь прежде, чем бачок снова наполнится водой. Затем посмотрел на себя в зеркало, достал из аптечки пинцет и выдернул торчащий из носа волос. Пройдя по коридору на кухню, Литвинов порылся в шкафчике в поисках еды. Так ничего и не обнаружив, он поставил чайник на плиту, сел за стол и продолжил переписывать.
Личные дела. Да, у ангелов нет чувства обоняния, но из своей безграничной любви к Живущим на Земле они нюхают все подряд, подражая им. Как и собаки, они не стесняются обнюхивать друг друга. Иногда, когда ангелы не могут уснуть, они лежат в постели, засунув нос себе под мышку, пытаясь понять, как они пахнут.
Литвинов высморкался, скомкал носовой платок и бросил его на пол.
Споры у ангелов. Бесконечны и практически неразрешимы. Это все потому, что они спорят о том, каково это — быть одним из Живущих на Земле, и поскольку они не могут этого проверить, им остается только размышлять, так же, как Живущие на Земле размышляют о природе Бога (на этом месте засвистел чайник) или его отсутствии.
Литвинов встал, чтобы налить себе чашку чая. Он открыл окно и выбросил испортившееся яблоко.
Одиночество. Как и Живущие на Земле, ангелы иногда устают друг от друга и хотят побыть в одиночестве. Поскольку в домах, в которых они живут, всегда полно народу и идти им некуда, единственное, что они могут себе позволить в такие моменты, — это закрыть глаза и опустить голову на руки. Когда кто-нибудь из ангелов делает это, все остальные понимают, что он пытается заставить себя поверить, что он один, и ходят вокруг него на цыпочках. Они даже могут разговаривать о нем, как будто его здесь и нет. Если они случайно толкают его, то шепчут: «Это не я!»
Литвинов потряс рукой — ее начала сводить судорога — и продолжил писать.
В болезни и здравии. Ангелы не женятся. Во-первых, они слишком заняты, а во-вторых, не влюбляются друг в друга. (Какая тут любовь, если ты не можешь почувствовать, как рука твоей любимой впервые опускается ниже ребер?)
Литвинов остановился, чтобы представить себе, что гладкая рука Розы лежит на его ребрах, и с удовольствием почувствовал, как по коже побежали мурашки.
Они живут вместе, как новорожденные щенки: такие же голые, слепые и благодарные. Но это не значит, что они не испытывают любви — наоборот, иногда любовь в них так сильна, что им кажется, что это приступ панической атаки. В такие моменты их сердца начинают бешено биться, и они боятся, что их стошнит. Но любовь они испытывают не к себе подобным, а к Живущим на Земле, которых они не могут ни понять, ни понюхать, ни потрогать. Это общая любовь к Жизни (что не делает ее менее сильной). Только изредка какой-нибудь ангел обнаруживает в себе изъян, который побуждает его полюбить не вообще, а что-то конкретное.
В тот день, когда Литвинов дошел до последней страницы, он собрал рукопись своего друга Гурского и бросил ее в мусорное ведро под раковиной. Но Роза часто заходила в гости, и ему пришло в голову, что она может обнаружить бумаги. Тогда он вытащил рукопись из ведра и засунул ее в железный мусорный бак за домом, накрыв мешками с мусором. После этого Литвинов лег спать. Но через полчаса он вскочил с постели, охваченный страхом, что кто-то может найти рукопись, и помчался обратно к помойке. Он разворошил мусор, чтобы отыскать ее. Затем Литвинов запихнул страницы под кровать и снова попытался заснуть, но вонь от страниц не давала ему спать. Тогда Литвинов опять встал с постели, нашел фонарь, взял в сарае у хозяйки лопату, вырыл яму рядом с белой гортензией в саду, бросил в нее рукопись и засыпал землей. К тому времени, когда он в грязной пижаме вернулся в постель, за окном уже светало.
