Закуски (надо отметить, что любая торжественная римская трапеза включала в себя следующие перемены блюд — закуски, так называемый основной ход и десерты) — оливки и маслины; садовые сони, жаренные с медом и маковым семенем; жареные колбаски с плодами алычи и гранатами; пеночки в кляре;
Основной ход — аллегория знаков зодиака: нут, мясо разное, почки, фиги, матка свиньи, пирожки–скрибилиты, рыба, плацента, лангуст, гусь, медовые соты, заяц, дичь разная; уже упоминавшийся вепрь, он же кабан, фаршированный дроздами живыми и запеченный в тесте с подливкой из фиников; свинья на вертеле, фаршированная колбасками и копченостями; ветчина с лесными ягодами; теленок, сваренный целиком;
1‑й десерт — толокно на меду; фиги фаршированные; сладкие блины; молочный пудинг; фрукты;
Маттэ (дополнительный ход) — рулет куриный с гусиными яйцами; пироги со свининой;
2‑й десерт — пирожные с орехами и изюмом в форме певчих птичек.
И еще ко всему этому полагается столетнее фалернское вино, не угодно ли отведать? — загадочно улыбнувшись, поинтересовалась Киркея у Д. К.
— Угодно, угодно, — пробормотал тот и взял в руки сейчас же протянутую ему чашу. В это время вносят свинью на вертеле, и Д. К., потирая руки, уже представляет себе, как из ее разрезанного бока посыпятся колбасы и копчености.
— Но это еще не самый главный деликатес, — внезапно подмигивает Джону Ивановичу Киркея.
— А что самый главный? — интересуется Д. К.
Все с той же загадочной усмешкой Киркея задирает на себе столу, и Каблуков видит ее гладко выбритый лобок.
— Боже, — опять поминает он имя Господа всуе, да еще давясь одновременно столетним фалернским, — вот уж действительно деликатес, только не про меня!
— Как? — удивляется его милая собеседница. Неужели вы тоже из этих? — и она взмахом ресниц направляет взгляд Каблукова на троицу Энколпий — Гитон-Аскилт, что–то сварливо и бурно обсуждающую, да так, что Абеляр перешел на среднюю ложу, видимо, не выдержав бурного соседства.
— Нет, нет, — уверяет Каблуков свою наперсницу, — я не из этих, я люблю женщин больше жизни (он пьян, он развязен, голос его льется как мед, ему все равно, что говорит он сейчас, возлежа рядом с милой и соблазнительной сотрапезницей), дело в другом…
— Тут Каблукову ничего не остается, как второй раз за этот, надо отметить, изрядно затянувшийся вечер, поведать свою печальную историю, впрочем, сейчас ведь никто не собирается лечить его от импотенции при помощи кожаного приапа, вводимого в его же, каблуковскую, задницу, не так ли, Киркея — испуганно спрашивает Д. К.
Та не успевает ничегo ответить, ее отзывают Фортуната и Сцинтилла, но Киркея все же шепчет Каблукову, что сейчас же вернется. Надо признать, что слово свое она держит.
— Значит, — говорит разрумянившаяся милочка, вернувшись и вновь устроясь на ложе рядом с Каблуковым, — главное — это найти ту самую колдунью?
— Да, — тупит глаза Каблуков, — вот только где?
— Это мы сейчас узнаем, — тихо произносит его новая приятельница и подзывает к себе повара. Тот, послушно выслушав все, что Киркея проговорила ему на ухо, да так тихо, что Каблуков ничего не расслышал, удалился, а потом вернулся, неся на подносе баранью лопатку.
— Ты гадалка? — спросил Каблуков.
— Нет, — покачала головой Киркея, — но я и это могу.
И она действительно, как оказалось, могла. Покрутив лопатку в руках, что–то пошептав себе под нос, пополоскав рот столетним фалерном и сбрызнув им лопатку, вновь осмотрев ее, вновь пошептав что–то себе под нос, Киркея наконец–то обратилась к Каблукову с требованием обнажить пах. Каблуков послушно задрал на себе тунику, и Киркея выдернула с каблуковского лобка длинный смолисто–черный волосок, затем подожгла его на пламени ближайшего светильника, а пепел растерла в пальцах и сдунула все это на лопатку.
— Готово, — сказала она, минуту подумав.
— Что готово, — поинтересовался Джон Иванович, забыв уже и про свинью на вертеле, фаршированную колбасками и копченостями, и про вареного целиком теленка, и про предстоящий десерт, да и про самого Тримальхиона, вещающего как раз в этот момент что–то насчет странствия Улисса и насчет того, как ему, то есть Улиссу, Полифем палец щипцами вырвал. — Так что готово? — вновь поинтересовался Джон Иванович.
— Я знаю, где ее искать, — соблазнительно улыбнулась Киркея, вновь показывая Д. И. Каблукову, правда, уже не специально, а как бы невзначай, свой бритый лобок, — эту твою Викторию Николаевну.
— Где? — возопил оглушенный фалерном Каблуков.
— Есть такое греческое поселение, Горгиппия, так вот там она сейчас. И там вы должны встретиться. Боги, знаешь, не врут! — и Киркея бесстыдно почесала свое бедро рукой Джона Ивановича.
— А далеко это? — поинтересовался Д. К.
— Далеко, недели две, а то и три морем. Но иного пути нет.
Каблуков приуныл, ему казалось, что никогда в жизни не увидит он больше Виктории Николаевны, а это значит, что до конца дней своих обречен он мотаться по тримальхионовским пирам и никогда ему не встретиться снова с милейшим Филом Леонидовичем Зюзевякиным и беспутной дочерью его Лизаветой, да и сигар «корона–корона» не покурить, ибо коробка, подаренная ему Фридрихом Штаудоферийским, уже закончилась, а новой взять негде, не так ли, по своему сегодняшнему обыкновению закончил мысль Д. К.
— Что приуныл! — спросил Джона Ивановича вернувшийся Абеляр.
— Опять плыть надо, — с тоской в голосе поведал Каблуков.
— Куда? — кратко поинтересовался компаньон.
— В Горгиппию, — не менее кратко сообщил Джон Иванович.
— Знаю, знаю, — проговорил единорог, — да вот мне туда с тобой не по пути…
— Как? — изумился Каблуков. — Ты меня бросаешь?
— А что делать? — изрек Абеляр. — У меня и свои дела есть…
Каблуков почувствовал, что на глаза навертываются слезы. Он остался один, да, да, совсем один, даже единорог, и тот предал и бросил его. «Самый я несчастный, — подумал Каблуков, вновь вливая в себя здоровенный глоток столетнего фалерна, — никому–то я не нужен…»
— Не ной, — оборвал его Абеляр, — что–нибудь придумаем, а? — и он посмотрел на розовощекую Киркею.
— А чего тут придумаешь? — пожала та своими голыми красивыми плечиками.
— Что–нибудь, — настаивал Абеляр, — не могу ведь я так просто Джона Ивановича оставить…
— Не можешь, — все так же грустно и со слезами на глазах подтвердил Каблуков.
— Держите его, держите! — раздался на весь триклиний голос Энколпия. Каблуков посмотрел рядом на ложе и никого не увидел. — Аскилт украл Гитона! — продолжал называться мечущийся по обеденной зале несчастный юноша.
— Десерт, где первый десерт? — так же громко кричал в это время сам Тримальхион. Под нестройное бряцанье кимвал в триклиний внесли несколько блюд коринфской бронзы, на которых в уже упомянутом порядке были разложены: а) толокно на меду; б) фиги фаршированные; в) сладкие блины; г) молочный пудинг; д) фрукты.
— Что же, я согласна тебе помочь, Каблуков, — немного подумав, сказала Киркея.
в которой Д. И. Каблуков оказывается в странном городе Горгиппии, где и находит почти все, что искал
Каблуков попрощался с масляным от загара капитаном–левантийцем и быстро сбежал по деревянным сходням на берег. Впрочем, какие это сходни, одно название — положена узкая деревянная досочка, по ней и беги, да еще сохраняй равновесие, чтобы не свалиться в воду. От воды уже мутит, две недели — одно море, а ведь парусный рыдван — отнюдь не яхта «Лизавета».
Наконец–то Д. К. ощущает под ногами не зыбкую палубу, а неподвижную твердь и замирает как вкопанный. Все, приехал, Джон Иванович, говорит он сам себе и с любопытством оглядывается по сторонам.
Ни духового оркестра, ни надписи «Добро пожаловать в Горгиппию!», увитой гирляндой крашеных разноцветных лампочек. Безжалостный солнечный день, высокий берег, круто вздымающийся над линией моря, узкая полоска растительности, там–сям разбросанные серо–белые дома из ракушечника, что–то наподобие невысокой крепостной стены, маленький базарчик прямо у бухты — провинция, место ссылки, дальнее греческое поселение на берегу Понта Эвксинского. Боже, сколько раз в той своей жизни, посиживая где–нибудь на крымском берегу, Д. К. пытался вообразить, как тут оно все было — много–много сотен лет назад. Помнится, однажды даже с Зюзевякиным общался на эту тему, пытаясь доказать ему, что мир тогда был совсем иным, намного ярче и красочнее. А на самом–то деле прав оказался Зюзевякин, изрекший, что никакой, на его взгляд, разницы, что тогда, что теперь, болото, мол, оно всегда болото, и дыра — она всегда дыра.
