Но и эта весть произвела на мое полковое начальство эффект разорвавшейся бомбы. По моей просьбе копию документа об освобождении мне выслали, я показал ее замполиту полка – подполковнику Койлеру.
На его умном, чрезвычайно еврейском лице, когда он читал документ, было написано истинное удовольствие. Без особой надежды, просто на всякий случай, я сказал:
– Товарищ подполковник, мы с матерью долго не виделись, единственное за все эти годы наше свидание продолжалось лишь два часа. Нельзя ли мне получить отпуск с выездом на родину по семейным обстоятельствам?
И вдруг следует от замполита ответ четкий,. уверенный, однозначный:
– Поедешь. Я тебе твердо обещаю.
Дело было еще летом. Но выполнить свое обещание он не спешил.
Пришлось напоминать. Каждый раз он мне уверенно отвечал, прикрывая глаза и кивая утвержительно головой: "Поедешь, поедешь…" Но дальше обещаний дело не шло.
Однажды меня назначили в суточный наряд – дежурным писарем штаба.
Нет, служить писарем мне не довелось ни минуты, а вот "дежурным писарем" – неоднократно: ведь я состоял во взводе штабного подчинения.
Обязанности дежурного по штабу настолько просты, что я не помню, в чем они заключались Помню одно: мытье полов лежало на мне, а полы в нашем штабе были не крашеные.
Незадолго перед тем наш "батя" подполковник Якимов был повышен в чине: он получил еще одну звезду на погон и стал полковником. В
Советской Армии это звание – этапное: следующая за ним ступенька – уже генерал! Начиная с полковника, в форме одежды появляется существенное отличие, роднящее его с генералом: это – папаха. Но она входит лишь в зимнюю форму одежды, а летом все офицеры, в том числе и полковники, носили примерно одинаковые фуражки. Поэтому выражение
"дослужиться до папахи" означало вхождение в новое качество – почти как в царские времена дослуживались до "красной подкладки" (то есть до генеральского чина)..
И вот – надо же случиться совпадению: именно в день моего дежурства по штабу наш свежеиспеченный полковник отправился на вещевой склад в Ворошилов-Уссурийский – получать папаху. И вернулся оттуда в этом величественном головном уборе из серебристого каракуля…
Я уже говорил, что "Батя" наш лицом разительно напоминал популярного киноактера Олега Жакова. Только ростом гораздо выше, станом прям, строен, широкоплеч, мужественен, и новая папаха была ему чрезвычайно к лицу. "Полковник наш рожден был хватом", то есть умел хватить по любому поводу чуть через край, а тут повод явно имелся, причем – уважительный. И потому командир прибыл в расположение своего полка в весьма возбужденном и благожелательном расположении духа.
Не могу похвастаться, что я этим расчетливо воспользовался, но минута оказалась исключительно удачная. Постучавшись в его кабинет, я, как положено, попросил разрешения к нему обратиться – и сказал:
– Товарищ полковник, ваш заместитель подполковник Койлер обещал предоставить мне отпуск с выездом на родину и сказал, что вы не возражаете.
– Так точно: поедешь! – весело отвечал "Батя", и смушки-мерлушки его новенькой полковничьей шапки, которую он не снял и в помещении, радостно сверкнули у него над головой.
– А когда вы приказ подпишете? – снахальничал я.
– Да вот сейчас и подпишу, – ответил Якимов. – Давай зови Рожко!
Рожко был одним из писарей – он как раз сидел в соседней комнате за своим столом и по "батиному" приказанию тут же отстукал одним пальцем на машинке с "полутурецким" акцентом" (буква "Е", в отличие от машинки Остапа Бендера, в ней была, но отсутствовал мягкий знак) такой текст:
Полагат отбывшим в краткосрочный отпуск с выездом на родину рядового Рахлина Ф. Д. на срок 10 дней, исключая время на дорогу до города Харков. Выплатит Рахлину денежное содержание за… суток на питание и проезд в оба конца от ст. Ворошилов-Уссурийский до станции Харков в общем вагоне. Снят на время с… по… рядового
Рахлина с доволствия в части. Командир части – полковник
Якимов".
Тут же "Батя" свой приказ подмахнул – и дело в шляпе!
Да нет, пожалуй, что не в шляпе, а – в папахе!!!
Многие из получаемых мною писем (от жены, от некоторых друзей) были необыкновенно пухлыми, объемными, за что наш курносый помкомвзвода младший сержант Крюков называл их "шпиенскими".
– Рахлин, – шутил он, застав меня за чтением очередной почты. – вам опять пришло шпиенское письмо?
И вот в таком-то послании, которое написал мне закадычный друг
Ленька, – тоже Сержан, но без буквы "Т" в конце этой своей фамилии,
– этот мой корреспондент обронил некую загадочную фразу, – что-то такое насчет "кровавого тирана" и "властолюбивого генсека", по чьей злой воле тысячи людей "гнили в лагерях", "были раскулачены и сосланы", "оклеветаны и раздавлены" и что-то еще в том же духе. К тому времени такие формулировки в печати еще отсутствовали, а по опыту совсем недавнего прошлого было известно, что за подобные высказывания можно легко схлопотать зловещий и продолжительный
"срок". По тону Ленькиного письма стало ясно: что-то произошло на официальном или, скорее всего, полуофициальном уровне. Но – что?!
Мой интерес, понятное дело, не был праздным: отец продолжал еще томиться в лагере, никто не снял с него клейма "врага народа"; мама, хотя и вернулась из заключения со снятой судимостью, но ведь всего лишь по амнистии… Ошибочность их ареста или даже хотя бы вероятность такой ошибки никто не признал.
Немедленно я написал письмо домой, заклиная ответить на единственный вопрос: "Что там у вас произошло?" В том, что некая сенсация была объявлена – сомнений не было. С нетерпением ждал ответа – он, наконец, пришел: жена сообщала, что на заводах и в учреждениях проведены массовые читки некоего "секретного письма" ЦК
КПСС с текстом доклада Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда партии. В этом докладе – страшные факты и цифры террора, который был развязан в годы культа личности Сталина: необоснованные репрессии, пытки, казни, оговоры, расправы над тысячами безвинных людей.
Меня – сына и племянника доброго десятка таких несчастных – нельзя было удивить такими фактами. Но что о них рассказывает власть
– это меня потрясло. Однако почему же у нас, в армии, обо всем об этом – полный молчок? Я быстро рассудил: надо прямо об этом спросить. Государство-то одно. Теперь можно не бояться.
И я обратился к тогдашнему парторгу полка капитану Андреянову
(вскоре его сменит уже знакомый читателю Шутовских).
– Да, – подтвердил капитан, – такое письмо есть, но – секретное; в армии его "доводят" только до коммунистов.
– Но, товарищ капитан, поймите мое состояние, – сказал я ему. -
Этот доклад слышали на "гражданке" моя жена, сестра, приятели, самые разные люди, и все они – беспартийные. А я, которому эти сведения нужны, как воздух, я, сын тех безвинных, о которых там как раз и говорится, – я ничего не знаю и вынужден пробавляться теми крохами правды, которые обронили в письмах мои родственники и друзья…
Прошу вас: дайте мне это письмо почитать!
И капитан – о чудо! – обещал поговорить с кем-то в политотделе, и, если там разрешат… И там – о чудо! – разрешили… Впрочем, не стоит уж слишком сильно удивляться: к этому времени на мое имя то и дело приходили телеграммы с радостными для меня новостями: "Папа реабилитирован", "Мама реабилитирована", "Восстановлены в партии без перерыва в стаже поздравляем целуем мама папа". Политотдельцы, безусловно, все это знали и отказать мне не решились.
И вот я сижу в здании нашей казармы, в комнате партбюро, и капитан Андреянов вынимает при мне из обитого железом ящика тоненькую брошюру в розовой мягкой обложке, предупреждает меня о том, что я не должен разглашать то, что сейчас прочитаю (но расписку об этом с меня не берет), затем оставляет меня одного в этом своем кабинете, на окнах которого – решетки, и уходит,заперев дверь с той стороны!
Осмыслим ситуацию: полстраны (если не три четверти) уже осведомлены о содержании этого "секретного" доклада, вся заграница только о нем и говорит, партийно-государственная тайна превратилась в стопроцентный "секрет Полишинеля"… А на краю огромной страны, на ее юго-восточной границе, невдалеке от Великой китайской стены сидит под замком в зарешеченной комнате швейкообразный солдатик еврейской национальности, запертый на ключ, на два поворота, чтобы, не дай
Бог, не сбежал с этим секретом, известным всему свету!
Однако признаюсь откровенно: ни такие шедевры великого Жюль
Верна, как "Дети капитана Гранта" или "500 миллионов Бегумы", ни
"Морской волк" Джека Лондона, ни обольстительную для шестиклассников
"Тайну профессора Бураго" Николая Шпанова или повесть Александра
Беляева "Голова профессора Доуэля" не читал я на таком едином дыхании, как стенограмму этого доклада кремлевского болтуна, интригана, авантюриста и прожектера, великого освободителя миллионов советских рабов, пионера демократических преобразований в России
