Я пожал плечами.
– Ну, мне захотелось сделать вид, что курю, – я вытянул руку с сигаретой над перилами и подвигал челюстью. – Тут много всего, как все было в начале моей взрослой жизни, когда я встречался с Эдриен, и мне хотелось бы, чтобы она могла увидеть меня сейчас, потому что я стал другим. У меня столько энергии, иногда я выхожу на улицу, когда остальные, наоборот, идут домой, а я еду в метро, как будто оно мое, я кладу руки на соседние сиденья и жду, когда зайдет кто-нибудь еще. И этот человек увидит меня… я всегда готовлюсь к тому, что это будет она. Ну, то есть именно эта мысль крутится в моей голове, когда не происходит ничего другого.
– Как будто ты с ней разговариваешь, – тихонько сказала Дженни.
– Как будто готовлюсь к экзамену.
К тому времени, как Чейз нас нашел, мы успели погрузиться в величественное молчание: мы хотя бы теперь смотрели вниз с одной и той же высоты, у нас была одна и та же точка зрения, а, опираясь на перила террасы, нам пришлось высоко поднять плечи, будто в одновременном жесте, возвышаясь на много этажей над степенными ночными улицами Талсы.
Выйдя на террасу, Чейз не сразу дошел до нас – его задержали в дверях какие-то ребята. Но, отделавшись от них, он направился прямо к нам.
Я повернулся, и мне даже не пришлось ничего говорить. Мы обнялись. Дженни прокомментировала:
– Глазам своим не верю, мое драматическое восприятие ситуации оказалось заразным.
– Джим Прэйли, – Чейз прикусил губу, схватил меня за плечи, надавил кулаком мне на живот. Он тихонько и непрерывно плакал, хотя говорить он старался как можно веселее, лицо его было перемазано слезами. – У меня даже немного вера в эту вселенную восстановилась, когда я узнал, что ты здесь.
Я попытался подобающе улыбнуться; мне хотелось выдать себя. Дело не столько в том, что мы с ним были соперниками. Просто Чейз дружил с ней с детства, он всю ее жизнь был для нее тылом, а я так и не полюбил его.
– Джим Прэйли.
Голос у него сорвался, я взял его под руку и повел к столу, который стоял все на том же месте, где я его помнил, в нише вместе с двумя креслами.
– Садитесь вы, – сказала Дженни. Сама же она предпочла уйти в тень, там, где не дуло.
Усевшись, Чейз вздохнул. Он смотрел на свои руки и гладил ими стол, словно пытаясь разровнять стопку бумаг.
– Джим Прэйли. – Он поднял взгляд на меня. – Ты даже хотел академический отпуск в колледже взять.
Я резко распрямился.
– Ты знал?
– Это о многом говорило.
Может, Чейз согласился посидеть со мной, поскольку считал, что обязан мне: он признавал уникальность моих отношений с Эдриен.
– Значит, последние пару дней ты был тут? – спросил он.
Чейз хотел услышать это от меня. И я рассказал ему правду: я увидел его письмо в рассылке.
– Не знаю, я как будто бы почувствовал и сел в самолет. Мне очень повезло, что я успел, – сказал я. Я потянулся к нему, но его руки уже лежали на коленях. – Я провел последние две ночи у нее. В первую мы сидели вместе с Родом – интересно было с ним познакомиться. Но ты о нем и так уже все знаешь; а еще в тот день приходила твоя мама. Эдриен была без сознания. Ник немного рассказал мне о случившемся – все это тебе тоже известно. Но меня очень впечатлило, что, по его словам, сев на мотоцикл, Эдриен забыла, что дорогу переделали. И ехала как бы по старой, наверное, на автопилоте, хотя я бы назвал это иначе. Я бы сказал, что она повиновалась былым чувствам.
Я бросил взгляд на Чейза; лицо у него было как из мрамора, глаза он отвел в сторону. Я наклонился в его сторону, сложил руки шалашиком в середине стола.
– И прошлой ночью, когда Эдриен очнулась, я тоже был рядом. Говорила она бессвязно, но она осознавала…
– Наверное, ей было очень больно.
– Ага.
Тут из тени вышла Дженни, она начала плакать. Чейз поманил ее к нам. Она опустилась на колени рядом со столом, Чейз взял ее за руку. Она взяла и мою тоже. Но с Чейзом мы так и сидели друг напротив друга, держа дистанцию.
Я посмотрел на него.
– Чейз, спасибо тебе, – искренне сказал я.
Он тяжело махнул рукой, как бы разгоняя воздух между нами.
– Не бери в голову, – ответил он. А потом повторил еще раз: – Не бери в голову.
Сквозь слезы заговорила Дженни.
– Вечером мы собирались пойти танцевать, ты слышал, Чейз?
Он поднял глаза.
– Джим, как думаешь, Эдриен бы одобрила?
– Определенно.
– Тогда ладно, – сказал он.
Но никто из нас танцевать не собирался. Чейз вообще заблудился где-то в своих внутренних коридорах. Полагаю, он эту потерю переживет еще очень и очень не скоро.
Мы все втроем встали и пошли внутрь. Я получил сообщение от Ким, она написала, что подошла, и я принялся искать ее в толпе. Я услышал из ее уст слова «тромб» и «антикоагулянт»: она обсуждала причину смерти со своей соседкой. Мы с Ким решили, что надо изучить медицинские аспекты в Интернете, так что я повел ее в кабинет.
– Раньше тут был компьютер, – сообщил я.
Сам кабинет как был, так и остался без окон.
– Ага. – Компьютер, в общем-то, стоял как раз тот самый, древний двести восемьдесят шестой. Душераздирающая встреча.
Я сел и включил машину – сначала системный блок, потом монитор.
– Старый, – сказала Ким.
Он запускался из ДОС. Отсчитывались байты оперативной памяти, зеленый шифр быстро полз по экрану, а потом резко остановился, словно застрял. Ким положила руку мне на плечо. Я смотрел на монитор.
– Она бы очень обрадовалась твоему возвращению, – прошептала Ким.
Загрузилась «Виндоуз», я открыл браузер.
– Может, Лидия знает пароль, – предположил я.
Ким пошла спросить.
У меня ноги были, как у краба. Комната закружилась, офисный стул родом из восьмидесятых поскрипывал. После второго круга я остановился: на полу я заметил мигающий огонек ноутбука.
Он был в спящем режиме.
Я наблюдал за пульсацией огонька, как за кардиограммой. Ноутбук был модный.
Интересно, чей.
Так и не открыв ноутбук, даже не притронувшись к нему, я тихонько вышел из кабинета, пробрался мимо гостей и зашел в спальню. Кровать, мебель и все остальное сохранилось идеально, как в музее – как будто Эдриен здесь никогда и не жила. Но в ванной мне показалось, что сквозь дверцу душевой кабины из рифленого стекла я что-то вижу: бутылки пастельного и ярко-зеленого цвета. Я открыл шкафчик: ватные шарики, ножнички, еще какие-то средства, пузырьки жались друг к другу, но их так поставил не владелец, а уборщица, спешившая сделать свое дело. Новые, неожиданные вещи. Крем для лица, открытый. Пузырек с таблетками, этикетка четко отпечатана на лазерном принтере и датирована 18 апреля текущего года. Значит, Эдриен сюда возвращалась. Иногда приезжала обратно из Лос-Анджелеса – пожить немного в Талсе. Как отшельник. Я бы так делал. Снова ходил бы пешком. Бродил бы по улицам, как призрак.
Я поспешно вымыл руки. Потом приподнял угол покрывала, посмотрел под кровать и обнаружил там пару эспадрилий. Пятка у них была изношена. Я достал один и надавил на подошву изнутри. Она оказалась такой же мягкой, как и пальцы ее ног.
Не считаясь с тем, что из главной комнаты меня кто-нибудь может увидеть, я подошел к большому платяному шкафу и распахнул двери. В нем оказался край радуги: черное, черное, черное, переходящее в золотистые и серебристые свитера, а потом взрыв бирюзово-бело-желто-красного. Я проводил пальцами между вешалками: платье-рубашка с галстуком, полы не застегнуты; кремовое платье с голубой лилией; одинокая перевязь цвета фуксии; четыре мужские рубашки-оксфорд, все желтые и мягкие, ношеные; униформа официантки, ее я помнил, над дымящейся шарлоткой там было вышито «Милдред». Я подавил все воспоминания об этом платье, но, разумеется, оно было мне знакомо. Эдриен даже надевала его один раз.
Половину этих платьев я видел уже не впервые. Боже мой. Я сдвигал вешалки: еще одно серое без бретелек, с высокой талией-резинкой; расшитая золотыми блестками блузка, похожая на кольчугу, я вспомнил, что в ней была дырочка – и нащупал ее под мышкой; синее платье с оборкой по краю, заставившее меня опустить взгляд. На туфли: все, как обычно, в кучу, каблуки вздымаются, как волны в море, цвета разнообразнейшие, а в углу кучка старых эспадрилий. Значит, Эдриен продолжала всюду ходить пешком. Иногда она сюда возвращалась и бродила по нашим старым улицам. Кое-что из обуви казалось прямо древним, словно мертвые летучие мыши – в те времена в моде была готика, но по крайней мере одна балетка, валявшаяся наверху кучи без пары, оказалась почти новой: с глубоким вырезом, обнажавшим основание пальцев, такие я видел на модницах Нью-Йорка этим летом. Мое внимание привлекло нечто невзрачное. Я опустился на колени. Старый поношенный ботинок с потрепанными шнурками. Он был мой, с тех древних времен, когда я ходил в походы с бойскаутами.
Я поднялся, держа его в руках так, словно это была игрушечная модель лодки: в одной руке нос, в другой корма, я поднес его к лицу.
