Самое страшное Москве сообщили шепотом: есть данные о том, что по канцелярскому кругу какого-то учреждения ходит — бумажкой, которую вот-вот швырнут в корзину, — тайна особой военной и государственной важности, святая святых, рабочая частота РЛС «Долина», та самая частота, которую берегли от станций слежения в сопредельных с полигоном странах, из-за святости которой и разрешали «Долине» работать на излучение только в определенном секторе и только на север. На всеобщее обозрение и рассмотрение выставлена тайна, так и не убереженная.
Москва, находившаяся в другом часовом поясе, располагала большим временем и большей свободой действий. Шарапова застали в его кабинете, получение схем он подтвердил, показал черновик экспертного заключения. Где схемы, для кого экспертиза — не знал, но уже замаячила другая фигура, Липскин, при таинственных обстоятельствах исчезнувший из дома ночью (видимо, вспугнул его Воронцов ложным звонком по телефону).
Михаил Михайлович Стренцов пришел в монтажку, к Травкину, предстал перед ним в своем лучшем разбойничьем виде: узел галстука где-то у пупка, глаза застывшие, мертвые, губы подготовлены к презрительному плевку. Для хорошо знавших Стренцова это означало: экс-майор сильно разгневан.
— Пиф-паф, — сказал Михаил Михайлович и изобразил пальцами выстрел в упор. — Ваш покорный слуга в затруднении: ему срочно нужна консультация...
Шепотом заговорщика Михаил Михайлович сказал, что в 6-м Главном управлении грандиозный скандал: один генерал попросил буфетчицу отпустить ему 30 граммов сыру, а та отказалась, ссылаясь на то, что минимальная единица измерения на ее весах — 50 граммов, отчего генерал пришел в волнение, возмутился, взъерепенилась и буфетчица, происшествие это привело к тому, что сейчас работает представительная комиссия, вызваны эксперты из соответствующих министерств и комитетов, служба метрологии при Совмине заседает денно и нощно... Ну, а что касается самого Травкина, так он-то сыра не заказывал! Вне подозрений Травкин! Вне! И с «Долиной» полный порядок у него. Правда, на полигоне — легкий шумок, некоторое брожение в мыслях, недоразумение, которое сейчас быстренько разрешит сам Вадим Алексеевич, ничего серьезного, пустячок эдакий, всего-то и арестовано два человека, да двоих ищут, под угрозой повальных арестов не все ведомства, а только некоторые, кое-кто из руководящих товарищей уже полетел к такой-то матери, полетел, правильнее сказать, налаживать работу с массами в районе мыса Уэллен... «Кое-что я сгустил», — признался Михаил Михайлович. И продолжал — не разжижая, в горячечном темпе задавая вопросы и не ожидая ответов. О Травкине известно, еще более понизил он голос, что сей Божьей милостью инженер глянет на антенну — и тут же высчитает в уме рабочую частоту станции и кое-какие параметры ее. Так вот, в Америке есть свои Базановы, свои Зыкины, есть и свой, извиняюсь, Стренцов. Нет в Америке, слава Богу, своего Травкина, и раз отечественный Травкин рядом, то позволительно взять у него консультацию: можно ли по схемам генератора пачек и блока селекции импульсов определить рабочую частоту «Долины»? Будьте добры, Вадим Алексеевич! Больше некому! Комитет сбился с ног, разыскивая консультанта, творческую помощь оказала Петровка, на блюдечке подала кандидата наук Липскина, но и тот оказался рохлей и невежей, он, правда, указал на более сведущего товарища, но когда его отыщут, когда?.. А время торопит, и те, по взмаху руки которых сейфы открываются без ключей, вот-вот отбудут на дачи... А сегодня — суббота, завтра — воскресенье, и до понедельника дачи могут выработать согласованное решение...
— Хороший подарочек готовим мы двадцать третьему съезду!
Травкин оторвал глаза от окна, выходившего в глухой тупик двора, и отчетливо произнес:
— Ни на один вопрос в частном порядке я отвечать не буду. Только по запросу учреждения.
Подтянув галстук повыше, застегнув пиджак, Михаил Михайлович сел напротив Травкина и стал смотреть на него — как в колодец, куда брошен камень и откуда сейчас донесется всплеск, усиленный многократным наложением звуков.
Но не дождался, камень улетел к центру Земли. «Обожгемся, Вадим...» — предостерег Стренцов и ушел, оставив Травкину путевку в дом отдыха, без даты, без фамилии. Никакой огонь, жадный и безжалостно пожирающий, не пугал Травкина, потому что все в нем самом горело в сладостном ожидании мук, в которых корчиться будет Василий Васильевич. Вторые сутки бушевала в нем ненависть к человеку, погружавшему всех людей в тихую и безболезненную смерть, и ненависть прокалила Травкина, сделала его бесчувственным к себе. Липскин укажет на Рузаева, а от него один шаг до сейфа Василия Васильевича с фальшивками, удушающими тех, кто противится смерти. И люди, привыкшие работать с неопровержимыми уликами и бесспорными доказательствами, увидят поддельные печати, отмычки, фомки, свидетельские показания, лживые от начала до конца, перехваченные письма и выкраденные документы. Тогда-то и свершится суд земной.
А он, суд земной, должен быть — верил Травкин.
Он и часу не пробыл в этом доме отдыха, здесь все напоминало ему о Василии Васильевиче. Стренцовский шофер выбил ему комнатенку в райком-мунхозовской гостинице, в пяти километрах от особнячка, будто перенесенного с берегов французской Ривьеры; Вадим Алексеевич лег на узкую койку и закрыл глаза. Ночью он ощутил то, что когда-то уже пережил: хруст костей и лязг железа. Но тогда, в момент гибели Федора Федоровича, была боль, а сейчас — радость и освобождение. «Свобода!..» — пело в нем, многоголосый хор возносил хвалу земным и небесным силам, суду земному.
Что-то скрипнуло, Травкин открыл глаза и увидел чистенького, скромного и грустного Стренцова. На коленях его лежал портфель. Михаил Михайлович приподнял его, показал, что в нем, и сунул Травкину под подушку.
— Здесь папка с липовым делом твоим. Обе схемы. Еще что-то. Я не смотрел. И никто их вообще не видел. Они бесхозные — и схемы, и папка.
— А он?
— Василий Васильевич?.. Впервые, сказал, вижу. Обвинил нас в том, что мы все это подбросили ему. И Рузаева, тоже сказал, не знает. А тебя, Травкина, видел как-то в коридоре. Что делал Травкин в коридоре — тоже не знает.
То ли вечер, то ли утро. Глаза Травкина смотрели вверх. Ночью они видели небо, теперь — белый потолок.
— Ну, а дальше?
— А ничего дальше. Я ж говорил тебе — сами вспыхнем... Не рабочая частота «Долины» свята, а бумажки в том сейфе. Там — главный секрет. И в эти бумажки никто не имеет право заглядывать, даже с санкции прокурора. Если бы не схемы, то и папка осталась бы там. Плохо складываются дела, Вадим. Тебе надо сдать «Долину». В ней — и спасение наше, и оправдание наше. От себя лично, от имени руководства нашего вполне официально сообщаю: сдашь «Долину» — тебе откроется любая дорога к любой вершине. Бульдозерами расчистим дорогу, паровым катком пройдем по ней, но — не споткнешься уже, не споткнешься...
— Значит?..
— Значит, им все можно. Выдавать всю агентуру в одной из капстран, устраивать унизительные судебные процессы. А нам нельзя препятствовать.
Вадим Алексеевич продолжал смотреть в потолок.
— Вот руки мои, — произнес он и показал Стренцову ладошки свои. — Это — руки интеллигента. Белые, чистые, выразительные и крепкие. Не задубелые руки хлебопашца, не почерневшие от угля руки кочегара, а руки интеллигента Вадима Травкина. Они не закопчены, не порезаны, не шелушатся от химикалиев и не покрыты волдырями. Это не значит, что они гнушаются лопаты, отбойного молотка или штурвала комбайна. Они возьмутся и за то, и за другое, и за третье. Но любое орудие труда они будут держать самым рациональным способом, они не повредят себя, они всегда будут чистыми и эластичными. Я сажу буду паковать в мешки — и руки останутся беленькими, потому что я придумаю облегчающее и сберегающее человека приспособление. Это — мои руки. А если бы я сейчас раскрыл черепную коробку, то ты увидел бы и царапины, и ссадины, и кровоподтеки, и следы костных болезней, и лопнувшие волдыри, и гнойнички, и чесотку... Настрадавшийся мозг! Натруженный мозг! Истощающий себя ненужной работой, вынужденный переводить фантомы на язык реальностей... Командуйте моими руками, но не мозгом. Он устал.
— Вадим: «Долина»!.. Надо сдавать. Выхода нет... Расскажу тебе одну историю, она во мне сидит рядом с осколком. — Стренцов прикоснулся к груди. — Сорок шестой год, представь себе. Москва, управление, привыкаю к работе в центре. Комнатушка на шестом этаже, два стола, два сейфа, на меня и капитана Бурова. Сидим, шелестим бумагами. Курим вместе, в туалет — по очереди, каждый свои бумаги — в сейф, возвращаешься — достаешь из сейфа, проверишь — и вновь шелестим, почитываем. Однажды вернулся — открыл сейф, проверил: нет одного документа! Нет! А был! Десять минут назад был! Еще раз проверяю — нет! Скосил глаза на Бурова. Тот спокойненько читает свое, вдумчивый такой. Витя, говорю, беда!.. Тот напугался, побледнел; успокойся, еще раз проверь, все бывает — это он мне внушает. Сели, покурили, порылись. Как сквозь землю! Бегу, докладываю начальнику отдела. Тот мне: садись, пиши, изложи подозрения. А какие тут могут быть подозрения? На кого? На Бурова, который животом своим пропахал на фронте больше, чем трактор в посевную?.. Беру все на себя. Последствия контузии, забыл, куда подевал, виноват, готов понести наказание... Ладно. Через час вызывают, с Буровым, на ковер. Сидят: начальник управления, начальник отдела и еще один, из подразделения одного. Втроем на меня, как собаки вцепились, махают перед носом рапортом моим. Ты почему, такой-сякой, от Бурова отводишь подозрения? За него ручаешься? Себе не доверяешь, а его выводишь из круга дознания? Как же ты работать будешь, мягкотелый такой и доверчивый? Буров по нашему заданию документ изъял, для проверки бдительности! Смотрю на Витю. Голову опустил, стоит, не дышит... Выговор объявили мне, предупредили, чтоб впредь... Буров потом винился передо мною: извини, мол, не мог иначе, жена, дочь, прибавления к семейству жду. Пережил это, успокоился вроде. Дней десять проходит. Как-то утром получили в спецхране чемоданчики свои с нужными материалами, опечатанными накануне, нами же, только вошли в комнатушку — звонок, вызывают Бурова на совещание. Чемоданчик он — в сейф, закрыл его, опечатал для верности и — бегом. Через полчаса возвращается, лезет в сейф, лезет в чемодан, покопался в нем, закрыл его, долго сидел, думал о чем-то. А потом тихо так и жалко: «Миша, отдай... Дочке всего полтора года, и жена к роддому близка, жить-то им — как?..» Клянусь и божусь, что ничего не брал. Не верит. Пошел докладывать. Вернулся, сел под портретом Феликса, едва не плачет. Извини, говорит, но указал на тебя как на единственно возможного похитителя. Сволочь ты, выругал я его. Через час — на ковер. Те же трое. Вцепились в Бурова: как же смеешь ты не доверять другу и чекисту, советскому человеку? Как же ты будешь плечом к плечу защищать вместе с ним завоевания Октября?.. Вот так-то, Вадим.
