— Не оглядывайтесь! Плохая примета! — прошелестело ей вслед.
— Помилуйте, как же с ребенком? Да, я помню, договаривались — но о ребенке речи не было. Я, конечно, люблю детей и все такое, но у нас же труппа! Будут проверять — и из-за него никого не пропустят. Не бывает артисток с детьми, поймите!
Кругленький импресарио до того возбудился, что на мясистом его носу выступили мелкие капельки пота.
— Ну, едем — слава Богу, а дальше я уж сама по себе, — успокоительно отвечала Анна. — Я все понимаю и не претендую…
— Да как же сами, если вы в коллективный пропуск вписаны! Что я скажу — что артистка по дороге потерялась? Ах, эти женщины — никако9вечая, пеленала Олега. Грязные пеленки она надеялась постирать на стоянке снегом. Ведь будут же стоянки, хотя, конечно, лучше чтоб поменьше. А кормить как? Купе набито до отказа, и мужчины… Все же она вынула грудь, накинув на нее и на Олега шаль. Нет, ничего, можно отгородиться.
Труппа тем временем все волновалась.
— Я вообще не знала, Аркадий Ильич, что вы пришлых берете. И я протестую! — возмущалась необъятная Луиза, контральто и комические роли. И я не могу в одном купе с младенцем! Писк, пеленки эти… Это же и ночью не выспишься. Вы обещали условия…
— Луиза, персик! Афродита моей души! Не колыхайтесь. Не выбросить же ей дитя на полотно! Младенец — к счастью. А насчет удобств не беспокойтесь: вам будет такие неудобства, что вы про этого крикунка и думать забудете, — вмешался маленький человечек с подвижным лицом и выпирающими челюстями. Это был куплетист Щелкунов, но его все называли Щелкунчиком, и он охотно отзывался на кличку.
Еще в труппе были Рая — сопрано и чтица, цыганка Груша — роковые роли и предсказание судьбы, и тенор Генрих, он же первый любовник. Труппа называлась «театр новых форм», и, видимо, этим объяснялось, что суфлеров было двое: пожилой адвокатского вида господин и белесый юноша, почти мальчик, робкий до заикания. Эти были явно ни с кем не знакомы, и Анна сообразила, что не она одна тут «пришлая».
Рая и Груша моментально встали на сторону куплетиста:
— Какой хорошенький! А видно, что мальчишечка.
— Дусик! И ямочки на щечках. Идет коза рогатая… Смотри, Груша, смеется! Не волнуйтесь, душечка… вес как зовут? Анна? Анюточка, вы Луизу не слушайте, она у нас скандалистка, но внутри добрая.
— Что значит — скандалистка? — закипела Луиза.
— О несравненная! Хотите — я его усыновлю? — оскалился Щелкунчик.
— И Генрих усыновит, правда, Генрих? Он у нас будет на детских ролях. Ну и что, что говорить не умеет? Пока доберемся — подрастет, или я ничего не понимаю в нынешней жизни, — зловеще добавил он.
Импресарио только развел квадратными ладошками, и у Анны отлегло от души. Ей даже стало весело: она уже начала заражаться атмосферой этого легкомысленного артистического мира.
До Москвы, вопреки предсказаниям Щелкунчика, добрались без затруднений. Два раза поезд останавливался, и приказывали всем вылезать: один раз пришлось по неизвестным причинам пересаживаться на другой, товарный, а во втором случае — просто простояли шесть часов под снежком, сбившись в кучу. Потом позволено было всем залезть обратно. Никто не задавал вопросов, все готовно делали вид, что так и положено. Даже не отворачивались от слепящих фонарей, которыми солдаты светили в лица при проверках документов, и старались не моргать. Время от времени поезд взрывался криками: то в каком-то вагоне поймали вора и спускали его под колеса, то делили места в новых вагонах и выбрасывали чьи-то вещи. Но труппа держалась кучкой, и с ними все-таки было пятеро мужчин, так что кипевшие пассажирские страсти их обтекали.
Под Москвой простояли девять дней на запасных путях: по слухам, грузились воинские эшелоны. Еще были слухи, что большевики бегут из города, но перед уходом всех расстреляют, и говорили, что на Украину теперь никого не выпускают, и многое другое, к чему Анна уже и не прислушивалась. Некоторые слухи рождались на ее глазах. Странно было, что еще находились охотники пугать друг друга. Может, им нужно было, чтобы сосед боялся больше, чем сами они? Но Анна уже не пыталась в этом разобраться. Было ясно, что мир сошел с ума, сдвинулся с места, и всех понесло, как обрывки бумаги, неизвестно куда. В этом безумии работали какие-то сложные системы, и кое-что Анна поняла сразу. Нельзя было задавать вопросов. Никому никаких. В лучшем случае люди пугались и уклонялись от ответов. Но могли придти и в ярость. Нельзя было останавливаться на ком-то взглядом: это вызывало взрыв агрессивности. И нельзя было верить слухам, а то и она сойдет с ума.
Наконец их подтянули к вокзалу: тут еще одна пересадка, и проверяют багаж. Заговорили, что и меха будут отбирать, и Луиза спешно отпарывала рукава от своей шубы: потом, если пропустят, можно пришить обратно. К импрессарио рванулись с нескольких сторон молодые и пожилые дамы:
— Голубчик, у вас же реквизит! Провезите — тут совсем чепуха. Стеклярус, клянусь, что стеклярус!
И совали шали и блузки с наспех нашитыми подозрительными камешками. Анна зябко куталась в котиковую шубку Надежды Семеновны. Тесновата шубка, и рукава коротки, а что б они с Олежеком без нее делали? Ну, как-нибудь. Может, еще и не отберут. Олежек легко приспособился к кочевой жизни. Анна ни на минуту не выпускала его из рук, и правильно делала. Уже через несколько часов после выезда из Петрограда поезд резко встал: что-то там было со стрелками. И все, что было на верхних полках — люди и багаж — посыпалось вниз. Кованый сундук какой-то бабы ударил рябого старика по голове и почти начисто снес ухо. Анна перевязала его, как могла.
Олега она приматывала шалью к груди, так он и висел на ней все время. Это сразу дало свои плюсы: она научилась узнавать движения, которые он делал перед тем, как добавить ей еще одну пеленку к стирке. И уже через неделю почти всегда успевала пеленку сэкономить. Проще было выполоскать снегом жестянку из-под консервов, а содержимое можно было выплеснуть прямо из окна на ходу.
— Ах ты мужичок с ноготок! Глянь, Груша, как он струйку пускает! — умилялась Рая. — Стрелком будет!
Артисты, привыкшие к бродячей жизни и быстрым дружбам, уже включили их двоих в свой кружок шуток и семейных отношений. Даже Луиза, узнав, что у Анны с собой из еды только сухари да глыба твердокаменной халвы, совала ей крутые яйца из своих припасов:
— Она еще ломается! А если молоко пропадет — этот пискун нас вообще криком изведет, и так житья нету! — яростно бурлила она и ревниво следила, чтобы Анна съела все до крошки.
Обыскивали прямо в зале, а на проверку багажа покатился импрессарио, и как уж он там договаривался с чекистами, осталось неизвестным. Но договорился, и сияние, исходящее от его лысой головы по возвращении, подтверждало силу его гения:
— Анна, дорогая, как нам повезло! Отойдем на минуточку. Мадам, не напирайте, эта гражданка тут в очереди, моментально вернется!
Они отошли к колонне, и импресарио прошипел:
— Вы знаете, что коллекционирует здешний комиссар? Так я вам скажу: ордена! Давайте быстренько вашего «Станислава» — и мы уедем, как по маслу! Ну, что вы смотрите? Вы ж не фетишистка, я надеюсь. И что вы будете делать на обыске, если начнутся вопросы, откуда «Станислав» у актрисы на вторые роли?
Анна не была фетишисткой, и кроме того, там впереди уже раздевали кого-то чуть не догола, и стоял женский крик. Группу задержанных при обыске отгоняли прикладами к стене, упирающихся подкалывали штыками. Она сняла с изнанки шубки крест с темно-красной эмалью, с ажурными орлами, и в последний раз ощутила, какой он приятно-тяжелый. У пожилого суфлера откуда-то оказалась еще медаль «За труды по отличному выполнению всеобщей мобилизации 1914 года», и ликующий импрессарио умчался в мокрую темноту.
Их пропустили без придирок, даже не тронули мехов. Олега вообще не заметили, отобрали только бутафорскую шпагу. Их погрузили в вагон второго класса, и еще дали пропуск на дальнейшее прохождение багажа как реквизита. Поезд мирно стучал колесами, а негодующая Луиза безуспешно пыталась пришить рукава обратно к шубе.
— Вы же цыганка, Груша, почему у вас нет цыганской иглы? — возмущалась она. Кажется, ей было бы не так обидно, если бы шубу отобрали: сами бы тогда и пришивали. Анна взялась ей помогать, и дело пошло на лад.
— Вылезай, приехали!
Это была уже пограничная станция — самая опасная пересадка их пути. Кого отсюда не выпускали на Украину — те и в Москву не возвращались. Это было известно. Они вообще никуда не возвращались. Анна следом за другими спрыгнула на мокрую насыпь. Их вагон был последний, и до перрона не дотянул. В мечущемся свете фонарей посверкивали штыки, от шинелей солдат пахло псиной. Все это было уже привычно, и Анна еще успела заметить собаку, тащившую с насыпи что-то длинное, царапающее по гравию растопыренными пальцами. Рука? Это ей уже мерещится. Но она так четко видела эти скрюченные пальцы!
