Филип Рот - Профессор желания

Наконец, ну наконец-то, я вижу, что Лауэри выходит из леса и спускается с холма в сторону дома. Он снял рубашку и несет ее в руке. Он сильный и красивый молодой человек, он добился больших успехов, и, войдя в ее жизнь, помог ей обрести здоровье… Но вот только Элен не повезло: она его терпеть не может. Все еще Джимми, все еще мечты о том, что могло и должно было быть, если бы не вмешалась совесть.

— Может быть, я полюблю этого ребенка, — говорит она.

— Может быть, — говорю я. — Такое иногда случается.

— Но могу и не полюбить, — говорит Элен, поднимаясь, чтобы встретить мужа. — Я представляю, что такое тоже иногда случается.

После того, как они уходят, ну точно, как новая молодая пара, живущая по соседству, улыбаясь и желая всего хорошего, я надеваю плавки и иду километр пешком вдоль дороги, ведущей к пруду. Я онемел, как человек, ставший свидетелем ужасного происшествия или взрыва, который, бросив ошеломленный взгляд на лужу крови, продолжает идти по своим делам.

На берегу пруда какие-то дети играют в песочек. За ними наблюдают песик Клэр и помощница их мамы, которая говорит мне. «Привет!» Она читает «Джейн Эйр». Махровый халат Клэр лежит на камне, на который мы всегда кладем свои вещи. И тут я вижу Клэр, загорающую на плоту.

Растянувшись рядом с ней, я заметил, что она плачет.

— Я жалею, что так себя вела, — говорит она.

— Не надо. Не жалей. Нас обоих это выбило из колеи. Я не верю, что в таких ситуациях можно вести себя лучше.

Она снова начинает плакать, совершенно бесшумно. Я впервые вижу, как она плачет.

— Ну что, дорогая, что?

— Я чувствую себя такой счастливой. Незаслуженно. Я люблю тебя. Вся моя жизнь теперь в тебе.

— Да? Во мне?

Она смеется.

— Тебя путает, когда ты слышишь такое. Думаю, что путает. Я не понимала, что это так, до сегодняшнего дня. Но я никогда не была такой счастливой раньше.

— Кларисса, почему ты все еще расстроена? Для этого нет причин. Или есть?

Уткнувшись носом куда-то в плот, она что-то мямлит насчет ее матери и отца.

— Я тебя не слышу, Клэр.

— Я хотела бы, чтобы они нас навестили.

Я удивлен, но говорю:

— Ну так пригласи их.

— Я уже.

— Когда ты успела?

— Неважно. Я просто подумала… Я не думала…

— Ты написала им? Пожалуйста, объясни мне все. Я хочу знать, что случилось.

— Я не собиралась. Это было так глупо. Я просто потеряла голову на какой-то момент.

— Ты им позвонила.

— Да.

— Когда?

— Раньше.

— Ты имеешь в виду, что когда ты ушла из дома? Перед тем, как пришла на пруд?

— Да, я заехала в город.

— И?

— Мне не следовало звонить им, не предупредив. Я никогда так не делаю. И не буду. Но вечерами, когда мы ужинаем, когда нам так хорошо, все так мирно и красиво, я всегда думаю о них. Когда я ставлю пластинку и начинаю готовить ужин, я вспоминаю о них.

Я этого не знал. Она никогда не говорит о том, чего ей не хватает, никогда долго не рассуждает о потерях, неудачах или разочарованиях. Только под пытками можно заставить ее жаловаться. Это самая необыкновенная обыкновенная женщина из всех, кого я знал.

— О, — говорит она и садится рядом со мной. — О, лучше бы поскорей закончился этот день. Когда по-твоему это произойдет?

— Клэр, ты хочешь остаться тут со мной или хочешь, чтобы я оставил здесь тебя одну, или хочешь плавать, а может быть, хочешь пойти домой, выпить чаю со льдом и немного отдохнуть?

— Они уехали?

— Уехали.

— Ты в порядке?

— Совершенно. На час или вроде того, старше, но в порядке.

— Как это было?

— Не могу сказать, что получил удовольствие. Тебе было неприятно с ней, я знаю. Но ей плохо… Послушай, нам не следует сейчас здесь говорить об этом. Нам не следует говорить об этом никогда. Хочешь, пойдем домой?

— Нет еще, — говорит Клэр.

Она ныряет с плота, долго плывет под водой и на счет десять появляется около веревочной лестницы. Сев опять рядом со мной, она говорит:

— Об одной вещи нам лучше поговорить с тобой сейчас. Я тебе кое-что должна сказать. Я была беременна. Я не собиралась тебе говорить, но скажу.

— Беременна? От кого? Когда?

Слабая улыбка.

— В Европе, любимый. От тебя. Я убедилась в этом, когда мы вернулись домой. И сделала аборт. Помнишь, я ходила на эти собрания. Я пробыла один день в госпитале.

— А осложнения?

— У меня не было никаких осложнений.

Элен на третьем месяце беременности, и я единственный, кто об этом знает. Клэр была беременна от меня, и я ничего об этом не знал. Я чувствую грусть из-за всех разделенных сегодня со мной секретов, но еще большая печаль сидит где-то во мне очень глубоко. Расстроенный больше, чем предполагал, всем, что было связано с визитом Элен, я начинаю думать, что что-то такое во мне служит источником печали. Я никогда не мог стать тем, кем меня хотели видеть; никогда не мог никому угодить, включая самого себя; никогда не мог стать тем, кем надо было и, видимо, никогда не смогу…

— Почему ты приняла это решение одна? — спрашиваю я ее. — Почему не сказала мне?

— Это был такой момент, когда ты был чем-то поглощен. И нам обоим было это ясно.

— Но ты ведь хотела.

— Что, аборт?

— Нет, ребенка.

— Конечно, я хочу ребенка. И только от тебя. Но только, когда ты сам будешь к этому готов.

— Когда же ты все это сделала, Клэр? И как я мог ничего не заметить?

— О, мне удалось, — говорит она. — Дэвид, дело в том, что я бы не хотела, чтобы ты даже думал об этом до тех пор, пока не будешь уверен, что это я, мой образ жизни и эта новая жизнь — все, что тебе нужно. Я не хочу делать никого несчастным. Не хочу причинять никому боль. Я никогда не хотела быть для кого-то тюрьмой. Это худшее, что только можно вообразить. Пожалуйста, дай мне сказать то, что я должна сказать. Я не хочу, чтобы ты говорил мне, что бы сказал или не сказал, если бы я поставила тебя в известность. Я не хотела, чтобы ты брал на себя какую бы то ни было ответственность. Ты ни в чем не виноват. Если это была ошибка — я допустила ее. Я тебе сейчас что-то скажу и хочу, чтобы ты выслушал меня, а потом мы пойдем домой и я приготовлю ужин.

— Я слушаю тебя.

— Дорогой мой, я не испытывала к ней ревности. Далеко не так. Я достаточно симпатична сама, молода и, слава Богу, не «непокладистая», если это так называется. Честно говоря, я не боялась, что она может что-нибудь сделать. Тогда я не жила бы здесь. Меня немного смутило, что ты хотел меня выпроводить, но я вернулась в дом только затем, чтобы взять камеру. Я хотела их сфотографировать. В общем, я думала, что это нормально. Но когда я увидела вас с ней, сидящих вдвоем, я подумала: «Я не смогу сделать его счастливым». И еще подумала, что никто не сможет. И вдруг осознала, что должна уйти. Я не знаю, права я была, что так подумала, или нет. Может быть, ты тоже не знаешь. А может быть, знаешь. Для меня это будет катастрофой, оставить тебя сейчас, но я готова это сделать, если в этом есть смысл. И лучше сейчас, чем опоздать на три-четыре года, когда я не смогу и дышать без тебя. Это не то, чего я бы хотела, Дэвид. Я об этом никогда и не помышляла. Когда говоришь такие вещи, всегда можешь быть неправильно понят. Пожалуйста, пожалуйста, пойми меня правильно. Я ничего не предлагаю. Но, если ты знаешь ответ на мой вопрос, ответь как можно скорее, потому что, если не можешь быть полностью счастлив со мной, позволь мне уехать в Мартас-Винеэд. Я побуду у Оливии до начала учебного года. А потом смогу справиться со всем сама. Я не хочу быть вовлеченной в то, что не превратится когда-нибудь в семью. У меня никогда не было настоящей семьи, а я хочу, чтобы она была. Я должна ее иметь. Я не хочу сказать, что это должно случиться завтра или послезавтра. Но со временем это то, что я хочу. Короче, я хочу вырвать корни сейчас, пока не потребовалась для этой работы ножовка. Я хотела бы, чтобы мы оба вышли из этой истории без кровавой ампутации.

И тут, несмотря на то, что горячее солнце жгло ее тело, она начала дрожать с головы до ног.

— Я сказала тебе все, что могла. И ты не должен ничего говорить. Я не хочу, чтобы ты что-то говорил. Во всяком случае не сейчас, а то это будет выглядеть, как ультиматум. А это совсем не так. Это просто попытка прояснить ситуацию и все. Я даже не собиралась этого делать, думала, что время все прояснит. Пожалуйста, не надо никаких слов утешения в ответ. Мне показалось, что все может привести к страшной ошибке. Это напугало меня. Ничего не говори до тех пор, пока тебе не покажется, что есть что-то, что я должна знать.

— Нет.

— Тогда пойдем домой.

И, наконец, о визите отца.

В пространном письме, в котором он благодарил нас за приглашение приехать на Праздник Труда, переданное ему по телефону, отец спрашивает разрешения приехать со своим другом, тоже вдовцом, с которым он очень сблизился за последнее время и с кем, как он говорит, очень хочет меня познакомить. Наверное, у него кончились фирменная бумага и конверты нашего отеля, потому что письмо это написано на обратной стороне листка бумаги, сверху на котором напечатано: «Союз евреев округа Нассау». А под этим послание евреям, стиль которого мне так же хорошо знаком, как стиль Хемингуэя или Фолкнера.