— А почему у вас в ухе серьга?
— А, это... — Он смутился; рука инстинктивно дернулась к мочке уха. «Забыл серьгу снять, идиот! Не иначе — втюрился». — Это, видите ли, chérie... Я... я был на корабле юнгой. То есть шкипером. Точнее, я был цыганом.
— Как, неужели цыганом? — В изумлении Инесса широко распахнула свои темные глаза; тон ее заметно смягчился.
— Да, то есть меня в детстве украли цыгане. И я жил в таборе. А потом поступил на корабль шкипером. У меня был любимый конь... («Чорт, совсем заврался: откуда на корабле может быть конь? А она знай слушает, развесила свои прелестные ушки... Романтическая натура! Дурочка моя ненаглядная...») Цыгане, ma petit, это такой поэтичный, гордый и свободолюбивый народ...
— Ах, неужели?
— Дорогая, у вас на ушке очаровательная родинка.
— Скажите, monsieur Ленин...
— Ильич, дорогая. Зовите меня просто — Ильич.
— Monsieur Ильич, вы женаты?
— Какое это имеет значение, друг мой? Что такое этот буржуазный брак без любви, с его буржуазными условностями?
— Да, вы правы... Мимолетная связь лучше и чище, чем брак без любви.
— Вы необыкновенная умница, chérie. — Ленину очень понравились слова Инессы о мимолетной связи. Он все еще рассчитывал именно на мимолетную. — Я найду вам революционную работу, как вы хотели.
— Правда?
— Правда. — Он решил, что так и назовет эту дурацкую газету, с изданием которой к нему уже давно приставал Дзержинский. — Ну, дайте же мне вашу милую маленькую ручку!..
— Нет, нет... — Но она совсем не сопротивлялась.
Почти столь же идиллически прошел вечер и у Феликса Эдмундовича. Он провел его с премиленькой двенадцатилетней проституткой (на самом деле ей было 23 года, но она благоразумно скрыла это от привередливого клиента). Она была умна и очень старалась. Наслаждение было необыкновенно острым. Пускать в ход скальпель не было никакой причины. Феликс Эдмундович был строг, но справедлив. Он дал ей много денег, очень много, и отослал с ласковыми словами. Что же касается разочарования, связанного с кольцом, он довольно легко снес его, ибо, как и Ленин, не очень хорошо представлял, что с ним делать, покуда разгильдяй Михаил не усядется на трон, и еще не до конца продумал, как его туда усадить.
Вернувшись домой, он принял ванну. Пора было идти на конспиративную встречу с танцором. «Надеюсь, этот болван хотя бы не перепутает время и место свидания...» Встреча была назначена в маленьком кафе на бульваре Распай. Против обыкновения, агент ничего не спутал и явился на нее вовремя. В этот ранний час в крохотном полутемном зальчике никого не было, кроме них двоих.
— Bon matinee, camarade Нижинский, — сказал Феликс Эдмундович сухо, но приветливо.
— Bon matinee, camarade Глинский, — отвечал агент. — Camarade, я знаю, я ужасно провинился... Но я исправлюсь, честное слово! Я вчера целый день репетировал азбуку Морзе, хотя Фокин и ругал меня, что я все не так делаю. Меня всегда все ругают. Сергей Павлович тоже сердится на меня уже несколько дней — я не понимаю, за что. Все, все ругают. Один Федор Иванович всегда со мною ласков, но он так храпит... Camarade Глинский, я все сделаю, как вы велите. Я так надеюсь, что наша дорогая Польша будет свободна и счастлива...
— Скажите, camarade... Что вы собираетесь делать после освобождения Польши?
— Я? Не знаю, право... Я поставлю балет...
«И для чего живут на свете такие дураки? — думал Дзержинский, снисходительно слушая бессмысленный лепет агента. — Ладно, к чорту, это все чепуха! Надо повидаться с Лениным и заставить этого олуха заниматься газетой, а не играть с Зиновьевым в карты. Зиновьева тоже в тюрьму... Ну и Ленина, само собой... И Горького, и шлюху Андрееву... Пусть они все там играют во что хотят. А Дягилева я, когда приду к власти, велю каждый день избивать палкой».
Как опытный конспиратор, Дзержинский всегда выбирал столик и место за ним так, чтобы оттуда, во-первых, хорошо просматривались дверь и окна, а во-вторых, можно было быстро убежать. Но на этот раз он, разнеженный после удачного общения с умной и услужливой девушкой, не подумал о предосторожностях. Он не был даже вооружен; будучи уверен, что Дягилев накануне набросился на него просто из беспричинной злобы, он ничуть его не опасался и не предполагал, что тот имеет основания выслеживать своего приятеля. Через окошко он увидел, конечно, подлетающую к дверям огромную фигуру в цилиндре и с палкою, но было уже поздно...
Ненависть распирала Дягилева так, что он едва не лопался. Каков наглец! Одной трепки ему мало! Скотина! И эти усики! Вацлава по лицу не бить... Но уж этого надо отделать так, чтобы он надолго забыл дорогу в приличное общество!
— А-а-а-а!!! — заревел он, врываясь в залу и с грохотом опрокидывая столик...
В постели Феликс Эдмундович провел почти месяц. Впрочем, он отделался сравнительно дешево: Нижинский, увидав разъяренного Дягилева, попросту сошел с ума и никогда уже не оправился вполне. «К чорту всех этих агентов, — думал Феликс, скучая в госпитале святой Женевьевы. — Да и все эти кольца... Глупости. Будем делать революцию. Прежде всего газета».
2
Как ни странно, Ленин думал о том же самом. Биржевая удача переменчива, а Инесса оказалась ненасытна. Делать деньги можно на чем угодно, была бы сметка, — но хотелось чего-то постоянного. Коба с Тер-Петросяном попались на крупном эксе и уехали в сибирскую ссылку, в далекий Туруханск — от каторги обоих спасло слабоумие. В довершение неприятностей раскрыли швейцарскую рулетку — Красину пришлось стремительно бежать из Швейцарии и финансовые поступления прекратились окончательно. Временами Ленин подумывал уже о том, чтобы вернуться к наперсткам: «Хоть сейчас садись в Люксембургском саду да начинай шарик гонять!» К счастью, неплохо продавались Надины акварели — да много ли возьмешь за акварель?
Между тем партия росла, ибо нет лучшей рекламы, чем тайна. Загадочные заграничные вожди, случаи чудесных воскресений, сказочные богатства, слухи о которых доходили до России, — все это привлекало рабочих к партии освободителей, но что делать с этими рабочими большевизаны понятия не имели. В Париже круглосуточно кипели бесполезные дискуссии о тактике, в которых Ленин с Дзержинским, разумеется, не участвовали. Оба понимали, что главное — деньги, а там вороти что хочешь.
Только здесь Ленин догадался, что газета — действительно универсальный способ протянуть ближайшие года три, а если дело сладится — то и шикануть. Иногда он просматривал русские газеты: писали в них такую чушь, что он, окажись у него избыток свободного времени, мог бы стать ведущим журналистом в любой. Переводили французские заметки о путешествиях и изобретениях, долго и подробно, с мучительным русским занудством ругались с английскими или шведскими публицистами, доказывавшими, что самодержавие изжило себя; выясняли причины экономических неудач, ругали жидов, обвиняя их в убийстве Столыпина... как будто убийство Столыпина могло иметь хоть какое-то значение для страны, в которой все и так летит в задницу! Больше всего эти долгие газетные полемики были похожи на вялую, скучную ссору, разыгравшуюся на тонущем корабле, причем и сам корабль тонул как-то неуверенно, медленно, унизительно, словно говоря всем своим видом: «Простите, господа, что приходится гибнуть без настоящего эффекта; жили смешно и тонем смешно... буль!» После чтения русских газет Россию становилось невыносимо жалко: страна была хорошая, Ленин имел об этом полное представление, и люди в ней были талантливые, и запасы неистощимые, — но по странной прихоти судьбы наверху оказывались только худшие люди, и в газеты писали они же. Все настоящее в России жило подспудно, все истинно талантливое было запрещено... Взять хоть его: с того самого проклятого пятого года, когда он мелькнул на нескольких баррикадах, въезд в страну для него опасен. Что ж теперь, вечно за границей пропадать? А ведь доведись ему управлять страной, он дал бы простор творческой инициативе! У него каждый мужик крутил бы рулетку или спекулировал акциями, а деньги, как следует из новейших экономических теорий, делались бы сами собою, брались из ниоткуда... как оно и бывает в правильно устроенных обществах... Очень скоро Ленин сообразил, как организовать правильную газету — такую, чтобы вся Россия читала ее с неослабевающим интересом. Конечно, цензура... но ведь можно и обойти цензуру!
К счастью, Ленин успел в Париже завести ряд полезных знакомств — задружился, например, с издателем Прянишниковым, тоже вечно сетовавшим на бездарность русской прессы, из которой совершенно нельзя было понять, что и как делается в России.
— А я, Максим Иваныч, думаю запузырить газетенку — не этим чета, — сказал Ленин радостно. — Почитал я тут, как у французов это дело поставлено... Такое, батенька, фрикасэ и консомэ! Принцесса Монакская разрешилась от бремени. Придворный астролог английской династии предрекает извержения в тропиках. Актриса Сара Бернар сменила любовника. На любовницу. Как думаете, что, ежели у нас завести что-нибудь этакое... со светской жизнью, со всяким, понимаете ли, перчиком? И название такое, поэффектнее: «Вся правда»! Или даже просто «Правда»!
