Я возвращаюсь в козлиный загончик и убеждаюсь, что Верблюд дышит. А потом укладываюсь на попону и вижу такой сон о Марлене, за который запросто продал бы душу.
На следующее утро возле раздаточных столов Уолтер пихает меня под ребро:
— Имей в виду!
— Что?
Он показывает пальцем.
За нашим столом сидят Август с Марленой. Они здесь впервые после того несчастного случая.
Уолтер окидывает меня взглядом.
— Ты как, ничего?
— Какие могут быть вопросы, — раздраженно отвечаю я.
— Ну, ладно. Я так, на всякий случай.
Мы проходим мимо вечно бдящего Эзры и расходимся по своим столам.
— Доброе утро, Якоб, — говорит Август, когда я ставлю на стол тарелку и присаживаюсь.
— Август. Марлена, — киваю я им по очереди.
Марлена быстро поднимает взгляд и тотчас же утыкается им обратно в тарелку.
— Как себя чувствуешь в столь чудесный день? — интересуется Август, подцепляя вилкой омлет.
— Неплохо. А вы?
— Прекрасно, — отвечает он.
— А вы, Марлена? — спрашиваю я.
— Намного лучше, спасибо.
— Видел вчера ваш номер, — продолжаю я.
— Правда?
— О, да, — я расправляю салфетку и стелю ее на колени. — Он… даже не знаю, что сказать. Он был великолепен. В жизни не видел ничего подобного!
— Да ну? — Август поднимает бровь. — Никогда-никогда?
— Именно. Никогда.
— Вот те на.
Он смотрит на меня, не мигая.
— А я думал, это благодаря номеру Марлены ты решил у нас работать. Что, Якоб, разве я не прав?
Сердце у меня вот-вот выскочит из груди. Я беру вилку в левую руку, нож в правую — по-европейски, как мама.
— Я соврал.
Я втыкаю вилку в сосиску и начинаю пилить ее в ожидании ответа.
— Прости, что?
— Я соврал. Соврал! — я швыряю нож и вилку с кусочком сосиски на стол. — Что, съели? Понятное дело, я и слыхом не слыхивал о «Братьях Бензини», прежде чем запрыгнул в ваш поезд. Да кто вообще знает о «Братьях Бензини»? За всю свою жизнь я был только в одном цирке — у Ринглингов, и это было потрясающе. Слышите? Потрясающе!
Воцаряется зловещая тишина. Я в ужасе оглядываюсь. На меня таращится весь шатер. У Уолтера аж челюсть отвисла. Дамка прижала уши к голове. Где-то вдалеке ревет верблюд.
Я поворачиваюсь обратно, к Августу. Он тоже вытаращил на меня глаза. Кроме того, у него подергивается ус. Я запихиваю салфетку под край тарелки, размышляя, не набросится ли он на меня прямо через стол.
Глаза у него все расширяются. Я сжимаю под столом кулаки. И вот, наконец, он не выдерживает. Хохочет, схватившись за живот, краснея и задыхаясь. Изнемогает, просто-таки стонет от смеха, пока на глазах не выступают слезы, а губы не начинают дрожать от напряжения.
— Ох, Якоб, — говорит он, размазывая слезы по щекам. — Ох, Якоб. Похоже, я тебя недооценил. — Август отфыркивается и пыхтит, утирая лицо салфеткой. — Ох ты, боже мой, — вздыхает он. — Ох ты, господи. — Наконец он откашливается и берет вилку с ножом. Но, подцепив на вилку кусочек омлета, вновь опускает ее на тарелку, не в силах справиться с очередным приступом смеха.
Все остальные тоже возвращаются к трапезе, но нехотя, вроде той толпы, что собралась, когда я в самый свой первый день в цирке изгонял с площади разбушевавшегося зрителя.
Невольно я замечаю, что бросаемые на меня взгляды исполнены нехороших предчувствий.
С кончиной Люсинды в нашей коллекции уродов наметился существеннейший пробел. И теперь этот пробел надо восполнять: у всех больших цирков есть толстухи, а значит, не обойтись и нам.
Дядюшка Эл с Августом вдоль и поперек прочесывают «Биллборд»[16] и во время каждой нашей остановки куда-то звонят и телеграфируют, пытаясь найти для нас новую толстуху, но, похоже, одни довольны своим нынешним местом работы, а других смущает репутация Дядюшки Эла. Две недели и десять перегонов спустя отчаявшийся Дядюшка Эл пытается подъехать к даме пышного телосложения из публики. Однако она оказывается старшим офицером полиции, и вместо толстухи Дядюшке Элу приходится довольствоваться фингалом под глазом и приказом немедленно покинуть город.
На сборы нам дают два часа. Артисты тут же перебираются в свои вагоны. Поднятые по тревоге разнорабочие крутятся как белки в колесе. Запыхавшийся и совершенно пунцовый Дядюшка Эл размахивает тростью и лупит тех, кто, на его взгляд, выполняет команды недостаточно быстро. Шатры обрушиваются с такой скоростью, что рабочие не успевают из-под них выбраться, и их товарищам, снимающим соседние шатры, приходится спешить на помощь, пока они не задохнулись или — что, по мнению Дядюшки Эла, куда как хуже — не проковыряли перочинными ножами дырочки, через которые можно дышать.
Загрузив лошадей, я остаюсь в вагоне. Что-то мне не нравятся горожане, столпившиеся вокруг площади. Некоторые вооружены, и под ложечкой у меня неприятно сосет.
Уолтера я давно не видел, и теперь беспокойно хожу туда-сюда мимо открытой двери, осматривая площадь. Чернокожие давно спрятались в вагонах Передового отряда, и я побаиваюсь, что толпа запросто может выместить свой гнев на рыжем карлике.
Проходит час и пятьдесят пять минут с тех пор, как был отдан приказ об отправке, и наконец в дверном проеме возникает его лицо.
— Где тебя, черт возьми, носило? — ору я.
— Это он? — хрипит из-за сундуков Верблюд.
— Да, это он. А ну, забирайся! — маню я его внутрь. — Лучше держаться подальше от этой толпы.
Но Уолтер, весь красный и запыхавшийся, даже не думает забираться в вагон.
— Где Дамка? Дамка не прибегала? А?
— Нет. А что?
Он исчезает.
— Уолтер! — я спрыгиваю и тащу его к двери. — Куда ты, черт тебя дери? Сигнал к отправке уже дали.
Он бежит вдоль поезда, заглядывая под колеса.
— Эй, Дамка! Ко мне, девочка!
Перед каждым вагоном для лошадей он выпрямляется, пронзительно кричит, прижавшись к дощатым стенкам, и дожидается ответа.
— Дамка! Ко мне, девочка!
И всякий раз в голосе его все явственнее слышится отчаяние.
Паровоз свистит, и вслед за его протяжным свистком раздается шипение и бормотание двигателя.
Голос Уолтера сипнет от крика.
— Дамка! Господи, ну где ты? Дамка! Ко мне!
Впереди на платформы запрыгивают последние отставшие от поезда рабочие.
— Уолтер, давай сюда! — ору я. — Не валяй дурака! Пора!
Но он не обращает на меня никакого внимания. Перепрыгивает с платформы на платформу, заглядывая вниз, под колеса.
— Дамка, ко мне! — кричит он и вдруг останавливается. Вид у него потерянный. — Дамка… — произносит он, не адресуясь уже ни к кому.
— Вот черт! — сержусь я.
— Он идет, иди как? — спрашивает Верблюд.
— Не похоже, — отвечаю я.
— Так тащи его! — рявкает он.
Поезд трогается, натягивая сцепки между подергивающимися вагонами.
Я спрыгиваю на насыпь и бегу вперед, к платформам. Уолтер стоит лицом к паровозу.
Я трогаю его за плечо:
— Уолтер, пора.
Он с мольбой во взгляде поворачивается ко мне:
— Где она? Ты ее не видел?
— Нет. Пойдем, Уолтер. Пора в вагон.
— Куда же я пойду? — отвечает он, побледнев. — Разве можно ее тут бросить?
Паровоз пыхтит, пуская дым.
Я оглядываюсь. За нами гонятся горожане с ружьями, бейсбольными битами и палками. Смотрю на поезд, чтобы примериться к его скорости, и принимаюсь считать, в глубине души надеясь, что поступаю правильно: раз, два, три, четыре…
Ухватив Уолтера, словно куль с мукой, я закидываю его в поезд. Он обрушивается на пол с грохотом и криком. Я бегу наперегонки с поездом и хватаюсь за железный поручень рядом с дверью. Поезд протаскивает меня еще три долгих шага — и я, воспользовавшись его скоростью, запрыгиваю внутрь.
Впечатавшись лицом прямо в дощатый пол и поняв, что уцелел, я оглядываюсь в поисках Уолтера — наверняка придется драться.
Но он сидит в уголке и плачет.
Уолтер безутешен. Он не двигается с места, даже когда я отодвигаю сундуки и вытаскиваю Верблюда. Управившись с его бритьем, чего мне еще ни разу не приходилось делать без Уолтера, я перетаскиваю старика к лошадиным стойлам.
— Ну, перестань, Уолтер! — говорит Верблюд. Я держу его под мышки над емкостью, которую Уолтер называет «горшочком для меда». — Ты сделал все, что мог. — Он оглядывается на меня. — Эй, спусти-ка меня пониже, а? А то что-то покачивает.
Я ставлю ноги пошире и пытаюсь опустить Верблюда, не сгибая спины. Обычно этой частью его туалета занимается Уолтер, он как раз нужного роста.
— Уолтер, мне бы не помешала твоя помощь, — морщусь я, когда в спине у меня простреливает.
— Заткнись! — рявкает он.
Верблюд вновь на меня оглядывается, на сей раз удивленно подняв брови.
— Все в порядке, — говорю я.
— Ничего не в порядке! — орет из угла Уолтер. — Ничего не в порядке! У меня, кроме нее, никого не было! Понимаете? — крик переходит в стон. — Никого не было.
