Надя мечтала, чтобы бабушка умерла. Точка.
Она никогда не представляла себе сам момент этой смерти. Хотя если бы кто-нибудь предложил выбрать из меню, она остановилась бы на спокойной и мирной, на рассвете, когда ты вроде продолжаешь видеть сон, а на самом деле тебя уже нет. Самое тоскливое пережито (правильнее было бы сказать – «переумерто», жаль, такого слова не существует) безболезненно и безмятежно. Это словно проспать длинный перелет Москва – Бангкок. Уснуть в Шереметьево, а проснуться в благоухающем орхидеями и жареными креветками чужом городе. Это у других было путешествие, они волновались во время турбулентности, требовали у стюардесс дополнительную порцию виски, пережевывали безвкусный паек, расправляли затекшие плечи и задумчиво таращились на облака. А у тебя – настоящее волшебство.
Такой смерти она желала бы и самой себе.
Она никогда не представляла похорон, которые наверняка были бы скромными. И возвращения в квартиру, в которой бабушкин запах и бабушкины вещи и, видимо, надо как-то интеллигентно от этого всего избавиться. Но посмотришь на знакомые стоптанные тапочки, и опускаются руки.
Нет.
Надя просто мечтала о мире без бабушки, который в иные дни представлялся ей лучшим из миров. Беззаботным солнечным миром, в котором можно, проснувшись, хоть целый час проваляться с ноутбуком в постели, а не маршировать в ванную, где тебя ждет полезный для здоровья контрастный душ. Бабушка свято верила, что контрастный душ – профилактика любого заболевания, и с первого же дня, когда Надя к ней переехала, объявила: контрастный душ – это правило, его принимают каждый день, строго по десять минут.
Однажды Надя попробовала взбунтоваться. Ей было шестнадцать, и она считала себя имеющей полное право на приватность утренних гигиенических процедур. Бабушка же любила усесться на крышку унитаза и проконтролировать, чтобы все было «правильно» – зубы чистились не менее пяти минут, переключатель холодной воды врубался не менее двадцати пяти раз, и чтобы ресницы – белесые ресницы, которые Надя привычно, без ярости, ненавидела – тайком не были подкрашены тушью.
Надя собиралась с духом неделю и вот однажды утром решилась. Отрезала: «Отныне мой душ будет только теплым, особенно зимой! И мне некомфортно, когда за мною наблюдают посторонние!»
Хлипкая дверь захлопнулась перед носом изумленной бабушки. Надя посмотрела в зеркало и расхохоталась, как пьяная русалка. Это был триумф, и он длился минуты полторы.
Потом бабушка взломала дверь десертным ножиком и влепила Наде такую сочную оплеуху, что та отлетела к стене, больно ударившись бедром об угол стиральной машины.
– Некомфортно, когда наблюдают посторонние, говоришь? – Ноздри бабушки воинственно раздувались, неряшливо выкрашенные коктейлем басмы и хны волосы торчали во все стороны.
Надя изо всех сил крепилась, чтобы не заплакать, но Внутренний Плакса, как всегда, победил с разгромным счетом. Чувством такта бабушка не отличалась никогда, но ударила впервые. И это было ужасно.
Однако в следующую секунду случилось нечто еще более ужасное.
Бабушка отвернулась, но не ушла, а, наклонившись, рывком спустила рейтузы и старомодные панталоны. И Надя увидела белый, рыхлый, в каких-то странных буграх, зад. Это было как галлюцинация. Все-таки бабушка была учительницей литературы и ничего подобного себе никогда не позволяла.
Но еще через несколько секунд выяснилось, что демонстрация необъятного зада была не актом унижения в его первобытной трактовке. Нет. Просто бабушка хотела показать ей лопнувшие сосуды на бедрах. Короткий палец уткнулся в проступивший на коже клубок перепутанных венок.
– Видишь, что бывает, если не принимать контрастный душ? Видишь, да?
Надя потрясенно молчала.
Бабушка с достоинством выпрямилась, натянула панталоны, одернула халат и спокойно сказала:
– Контрастный душ укрепляет сосуды.
Ее беременность уже разглядела впереди финишную прямую, когда Данила ушел.
Тридцать недель беременности.
Данила признался, что давно любит Леру. Всю жизнь. Они впервые встретились, когда Лере было всего двадцать лет.
Солнечные, смешливые, мускусные двадцать.
Бессонные ночи, розы ветров на московских крышах, дешевое пиво, рок из старенького магнитофона, поцелуи в Серебряном Бору, ее татуированные руки и татуированные крылья на спине. Потом он узнал, что все, кроме крыльев, – подделка, в те годы в Москве как раз вошли в моду временные тату.
Двадцатилетняя Лера была смешной. Она претендовала на увлеченность Карлосом Кастанедой, японскими самураями, средневековой корейской поэзией и славянской узелковой письменностью. О своих поверхностных знаниях она пыталась доложить миру, нанося рисунки на тело. В итоге получилась разноцветная мешанина, возмутительная эклектика, кричащая пошлость – разноцветные овощные очистки собрали в корыто для свиней. Впрочем, сама Лера была довольна – она предпочитала носить кожаный жилет на голое тело, обнажая загорелые разрисованные руки перед любопытными взглядами.
Данила, как выяснилось, не видел разницы между пошлостью и смелостью. Он клюнул на эти руки, как карась на ароматный хлебный мякишек.
Он и не думал, что все это так надолго затянется. Но годы шли, а он так и не смог отпустить. Это была нездоровая привязанность. Отношения без будущего. Какое там будущее, когда оба без царя в голове. Они пытались расстаться – тысячу раз. У Данилы были другие женщины, в том числе и она, Надя. О, как ему хотелось, чтобы на этот раз все было всерьез. Как он в это верил, и как больно было ему признаться себе в том, что ничего не получилось, опять.
«Больно? – думала Надя, на голову которой он все это беспощадно вывалил. – И он рассказывает мне о том, как это больно? Мне? Сейчас?»
Данила стоял перед ней на коленях и говорил быстро-быстро, как умалишенный.
Он запутался. Он так больше не может. Не знает, что делать. Он спит с Лерой уже несколько недель. Чувствует себя при этом подлецом. Но ничего сделать не может. И Лера – тоже. Не надо думать, что она беспринципная фамм-фаталь. Она за Надю переживает – за Надю и за малыша. Но это похоже на наваждение. Как будто бы в их сердца вшили мощные магниты.
– Что ты хочешь сказать? – спросила Надя, обескураженная.
Данила опустил глаза. Надя вдруг заметила, что на столе ни ноутбука, ни сканера.
– Я принял решение. Так будет лучше для нас всех.
– А почему ты не посоветовался со мной, как будет лучше для меня?
– Потому что… Надюша, прости, но я просто не мог… Не мог. Мы сняли квартиру позавчера.
Как будто бы невидимые ладони обхватили ее горло.
– Что?
– Я сейчас пойду… Чтобы еще больше тебя не расстраивать… Но я же от вас не отказываюсь. Я помогу тебе… и малышу. – Он улыбнулся. – Не оставлю вас.
Надя схватила первое, что попалось ей в руки – цветочный горшок из-под давно усопшего кактуса, – и швырнула в мужа. Тот успел уклониться – горшок стукнулся о стену и разбился на десятки осколков. Надю трясло, а Данила отшатнулся с изумлением и неприязнью.
– Вот ты как, значит… Надь, я же по-хорошему хочу.
– По-хорошему? – Она ушам своим не верила. – Убирайся! Убирайся, убирайся, убирайся! Мне надо было послушать их! Цыганку! Ассоль!
– Ты сошла с ума? – Данила пятился к входной двери. В руках у него непонятно как очутилась набитая спортивная сумка. Заранее, значит, все спланировал, собирался.
– Убирайся вон! Если ты посмеешь хоть на шаг ко мне приблизиться, я вызову милицию!..
– Я же хотел по-человечески, – прошептал он уже от входной двери.
Без Данилы квартира, на тесноту которой она привыкла беззлобно жаловаться, казалась огромной и пустой. Готический замок с подземельями, лабиринтами и минотаврами. И заблудившаяся в нем беременная принцесса.
– Раз он так с тобой поступил, он тебе не нужен, – сказала Марианна.
Она всегда любила рубить с плеча. И свою жизнь, и чужую, оказавшуюся в поле ее зрения. Ей казалось, если не обращать внимания на оттенки серого, принимая в расчет лишь два безусловных полюса, будет проще.
– Ты радуйся, что избавилась от него так рано.
– Кто от кого еще избавился, – покачала головой Надя.
– Ты молодая, сильная и способна еще сто раз восстать из пепла.
Звучало это поэтично и даже почти вдохновляюще, но Надя не была уверена, что она способна восстать из пепла и единожды.
Однажды приехал Борис.
Это был единственный раз, когда они встретились на чьей-то личной территории, и Надя немного нервничала, что (как ей самой казалось) было хорошим знаком. Если она способна нервничать из-за мужчины, значит, ее душа не выжжена. Значит, возможно, она и правда птица Феникс.
Борис привез виноградный сок и старомодные пирожные – помнил, что Надя любила именно такие. Они сидели на полу, на подушках, пили чай из восточных пиал, и Борис пытался ее рассмешить, а Надя пыталась сделать вид, что смеется искренне. Получалось плохо.
