— Как ты посмела! Как вы все смеете!!!
Леон тоже встал и сделал предупредительный жест:
— Си…
Сесилия рванулась, чтобы вырвать письмо у матери, но на ее пути внезапно оказались не только ее собственный брат, но и два полицейских. Маршалл тоже встал, но вмешиваться не решился.
— Оно принадлежит мне! — закричала Сесилия. — Вы не имеете никакого права!
Эмилия даже не подняла головы, она не спеша перечитала письмо несколько раз, после чего на пылкий гнев дочери ответила своим, ледяным:
— Если бы вы, юная леди, при всем вашем образовании поступили как должно, пришли бы с этим письмом ко мне, меры можно было принять вовремя и вашей кузине не пришлось бы пройти через этот ужас.
Несколько секунд Сесилия в одиночестве стояла посреди комнаты с дрожащими руками, обводя взглядом всех по очереди, не веря, что кто-то сможет понять ее, и не в состоянии рассказать им, как обстояло дело в действительности. И хоть Брайони испытывала удовлетворение от реакции взрослых на ее поступок, хоть в ее душе зрел сладкий, хорошо знакомый восторг, она была рада, что в этот момент оказалась на диване рядом с мамой, почти скрытая спинами мужчин от презрительного взгляда покрасневших глаз сестры. Несколько секунд Сесилия стояла, вперив в Брайони негодующий взор, потом повернулась и вышла. Когда она проходила через холл, у нее вырвался крик, исполненный невыразимой муки. Этот крик усилила гулкая акустика помещения с голым кафельным полом. Все находившиеся в гостиной испытали облегчение, почти расслабились, услышав, что она поднимается наверх. Следующее, что увидела Брайони, это как Маршалл вернул письмо инспектору, а тот положил его развернутым в папку, которую держал перед ним низший по званию полицейский.
Оставшиеся до наступления утра часы пролетели незаметно, Брайони совсем не чувствовала усталости. Никому не пришло в голову отправить ее спать. Она не могла бы сказать, сколько времени прошло после того, как Сесилия удалилась в свою комнату, когда мама повела ее в библиотеку, где состоялся первый официальный допрос. Брайони, на краешке стула, сидела с одной стороны письменного стола, инспекторы — с другой. Миссис Толлис осталась стоять. Вел допрос полицейский с лицом древнего каменного изваяния. На поверку он оказался исключительно любезным, вопросы задавал неспешно, голосом хриплым, но деликатным и даже немного печальным. Поскольку Брайони точно указала место, где Робби напал на Сесилию, все прошли в угол между стеллажами, чтобы тщательно обследовать следы происшествия. Прислонившись к книжным полкам, Брайони вжалась в них спиной, демонстрируя, как стояла сестра, и в этот момент заметила первый проблеск утренней зари в высоких окнах. Она отошла от стены на шаг, повернулась и показала, в какой позе застала насильника, потом — где стояла она сама.
— Но почему ты ничего не сказала мне? — спросила Эмилия.
Полицейский тоже выжидательно уставился на Брайони. Хороший вопрос, но ей никогда бы и в голову не пришло тревожить мать. Кроме мигрени, из этого ничего бы не вышло.
— В тот момент нас позвали к столу, а потом близнецы убежали.
Она рассказала, как — на мосту, в сумерках — к ней попало письмо. Что заставило ее вскрыть конверт? Трудно было объяснить импульсивный порыв, вынудивший ее сделать это вопреки тревожной мысли о вероятных последствиях: просто писателю, который проснулся в ней лишь прошлым утром, необходимо было знать и понимать все, что происходило вокруг.
— Не знаю, — ответила она. — Мне стало нестерпимо любопытно, хоть я и понимала, что читать чужие письма недопустимо.
Примерно в это время констебль заглянул в дверь, чтобы сообщить новость, которая добавила всем тревоги. Из автомата близ аэропорта Кройдон позвонил шофер мистера Толлиса. Служебная машина, предоставленная немедленно благодаря любезности министра, уже в пригороде. Джек Толлис спит, укрывшись одеялом, на заднем сиденье. Вероятно, он прибудет домой первым утренним поездом. Когда информация была прослушана и обсуждена, Брайони мягко вернули к событиям, произошедшим на острове. На этой ранней стадии инспектор старался не давить на девочку наводящими вопросами, так что она имела возможность спокойно выстраивать рассказ, придавать ему форму, облекая в собственные слова и по-своему вычленяя ключевые моменты: света было достаточно, чтобы рассмотреть знакомое лицо; а потом, когда он пятился и огибал поляну, она узнала его по росту и манере двигаться.
— Значит, ты его видела?
— Я знаю, что это был он.
— Давай забудем то, что ты знаешь. Ты ведь говоришь, что видела его.
— Да, я его видела.
— Также, как видишь сейчас меня?
— Да.
— Ты видела его собственными глазами?
— Да. Я его видела. Я видела его.
Так закончился первый официальный допрос. Пока Брайони сидела в гостиной, сморенная наконец усталостью, но упорно не желавшая отправляться в постель, допрашивали ее мать, потом Леона и Пола Маршалла. Вызвали также старика Хардмена и его сына Дэнни. Брайони слышала, как Бетти говорила, что Дэнни весь вечер провел в доме вместе с отцом, который готов за него поручиться. Несколько констеблей вернулись с поисков близнецов, их проводили через кухню. Другим смутным воспоминанием того плохо запомнившегося Брайони раннего утра было то, что Сесилия отказалась покинуть свою комнату, спуститься вниз и ответить на вопросы полицейских. В последующие дни, когда у нее не оставалось выбора и пришлось наконец сдаться, ее показания о том, что на самом деле произошло в библиотеке, — в каком-то смысле более шокирующие, чем показания Брайони, — сколь бы убедительными они ни были, лишь подтвердили общее мнение о мистере Тернере как о человеке опасном. Неоднократно высказанное Сесилией предположение, что подозревать скорее следует Дэнни Хардмена, встречалось гробовым молчанием и воспринималось как понятная, однако слабая попытка молодой женщины защитить друга, бросив тень на невинного парня.
Вскоре после пяти, когда пошли разговоры о том, что начали готовить завтрак — по крайней мере для констеблей, поскольку никто другой есть был не в состоянии, — пронеслось известие, что через парк к дому движется человек, похожий на Робби. Возможно, кто-то заметил его из окна верхнего этажа. Брайони не помнила, почему было решено ждать Робби у дверей, но все вышли и сгрудились перед парадным входом: члены семьи, Пол Маршалл, Бетти с помощницами, полицейские. Наверху остались лишь пребывавшая в наркотическом дурмане Лола и разъяренная Сесилия. Вероятно, миссис Толлис не пожелала, чтобы нога негодяя осквернила ее жилище. А может, инспектор опасался сопротивления, которое легче подавить вне дома — там больше простора и проще произвести арест. Чудо рассвета сменилось серостью раннего утра, подернутого пеленой летнего тумана, который вскоре должен был рассеяться под жарким солнцем.
Поначалу они ничего не видели, хотя Брайони казалось, что она улавливает звук шагов на подъездной аллее. Потом его услышали все, а когда вдали, ярдах в ста, замаячила фигура — всего лишь сереющее на белом фоне пятно, — в группе собравшихся прокатился тихий ропот, все пришли в движение. По мере того как пятно приобретало все более отчетливые очертания, снова становилось тише. Никто не мог точно разобрать, что именно к ним приближалось. Конечно, то был зрительный обман, рожденный игрой света и тумана. Кто же в век телефонов и автомобилей поверит, будто существуют гиганты семи или даже восьми футов ростом в перенаселенном Суррее? Но вот он был перед ними: образ столь же неправдоподобный, сколь и реальный. Эта невероятная, но отчетливая фигура шла прямо на них. Сплотившись теснее, все попятились к крыльцу, а Бетти, про которую знали, что она католичка, в ужасе перекрестилась. Лишь старший инспектор сделал несколько шагов вперед, и ему все стало ясно: рядом с большой фигурой ковыляла маленькая. Тут все увидели, что это был Робби, на плечах у него сидел один мальчик, другой, которого он, видимо, держал за руку, плелся чуть сзади. Не доходя футов тридцати до дома, Робби остановился и, судя по всему, хотел что-то сказать, но, увидев, как к нему приближаются инспектор и другие полицейские, передумал. Сидевший у него на плечах мальчик, похоже, спал. Другой, привалившись головкой к бедру Робби, обвил его плечи рукой и прижал большую мужскую ладонь к своей груди: для тепла и безопасности.
Первым чувством Брайони было облегчение: близнецы нашлись. Но, увидев, как спокоен Робби, она вспыхнула от гнева. Неужели он думает, будто ему удастся скрыть свое преступление за показной благостью, изобразив из себя доброго пастыря? Разумеется, это циничная попытка заслужить прощение за то, что прощено быть не может. Вот лишнее доказательство: зло хитроумно и коварно. Внезапно мамины руки сжали ей плечи и, повернув к дому, передали на попечение Бетти. Эмилия хотела, чтобы дочь находилась как можно дальше от Робби Тернера. Да и в конце концов, девочке положено в этот час быть в постели. Бетти крепко ухватила Брайони за руку и повела в дом, а мама с Леоном выступили вперед, чтобы принять близнецов. Оглянувшись, Брайони увидела Робби с поднятыми руками — он выглядел как солдат, сдававшийся в плен. Но оказалось, что он всего лишь снял с плеч мальчика и осторожно поставил на землю.
