ЭВЕЛИН
Чикаго
Мириам, мать Эвелин Ортеги, больше десяти лет не видела своих троих детей, порученных заботам бабушки в Гватемале, но узнала Эвелин сразу же, во-первых, по фотографиям и, во-вторых, потому, что та была копией бабушки. Счастье, что она не в меня, подумала Мириам, когда увидела Эвелин, выходившую из фургона Галилео Леона. Бабушка, Консепсьон Монтойя, была метиской, умудрившейся взять все лучшее и от майя, и от белой расы, и в юности отличалась несравненной красотой, пока ею не попользовались солдаты. Эвелин через поколение унаследовала ее тонкие черты. У Мириам, наоборот, было грубое лицо, тяжелый торс и короткие ноги, очевидно, она пошла в отца, «этого насильника-индейца, который спустился с гор», как она добавляла всегда, когда вспоминала о своем родителе. А ее дочь была еще совсем девочка с тяжелой черной косой до пояса и нежным личиком. Мириам бросилась к ней и крепко сжала ее в объятиях, повторяя ее имя и плача от радости, что обрела ее, и от печали по двум ее убитым братьям. Эвелин молча стояла, никак не разделяя порыва матери; эта толстая женщина с желтыми волосами была ей незнакома.
Первая встреча наметила тональность отношений между матерью и дочерью. Эвелин старалась говорить как можно меньше, ведь слова перепутывались и не шли с языка, но Мириам расценивала ее молчание как упрек. Хотя Эвелин никогда не затрагивала эту тему, Мириам использовала любой повод, чтобы прояснить ситуацию: она оставила своих детей не ради собственного удовольствия, а по необходимости. Все они голодали бы, если бы она осталась в Монха-Бланка-дель-Валье и пекла бы лепешки вместе с бабушкой, неужели Эвелин этого не понимает? Когда придет ее черед стать матерью, она поймет, на какую жертву пошла ее мать ради семьи.
Другая тема, которая висела в воздухе, — судьба, постигшая Грегорио и Андреса. Мириам считала, что если бы она осталась в Гватемале, то смогла бы воспитать сыновей в строгости и Грегорио не пошел бы по кривой дорожке и не связался бы с преступниками, тогда и Андрес не погиб бы по вине брата. В таких случаях Эвелин подавала голос в защиту своей мамушки, которая учила их только хорошему; брат стал плохим из-за слабости характера, а не потому, что бабушка его не колотила.
Семья Леон жила в квартале, состоявшем из домиков на колесах — двадцати совершенно одинаковых жилищ, каждое со своим маленьким патио, где в семье Леон проживали попугай и большая, кроткого нрава собака. Эвелин выделили надувной матрасик, который она раскладывала на ночь на полу кухни. В доме была крохотная ванная и еще раковина в патио. Несмотря на тесноту, уживались они хорошо, в какой-то степени из-за того, что работали в разные смены. Мириам убирала офисы по ночам и частные дома по утрам, так что ее не было дома с полуночи до полудня следующего дня. У Галилео не было четкого расписания, и когда он бывал дома, тушевался так, словно его и не было совсем, стараясь не попадаться на глаза жене, вечно пребывавшей в плохом настроении. Детьми за разумную плату занималась соседка, но когда появилась Эвелин, это стало ее обязанностью. По вечерам Мириам была дома, и это давало Эвелин возможность посещать весь первый год курсы английского языка, одно из благодеяний церкви, предлагаемое иммигрантам, а позднее она стала помогать матери. Мириам и Галилео были евангелистами-пятидесятниками, и вся их жизнь вращалась вокруг служб и общественной деятельности их церкви.
Галилео объяснил Эвелин, что в Господе он обрел смирение и семью братьев и сестер по вере. «Я был плохим человеком, пока не пришел к церкви, и там Святой Дух снизошел ко мне. Это было девять лет назад». Эвелин с трудом представляла себе, что этот ханжа мог когда-то вести дурную жизнь. По словам Галилео, Божественный луч поверг его ниц во время религиозной службы, и пока он катался по полу, а все члены конгрегации с воодушевлением молились за него и пели во всю силу своих легких, Сатана был изгнан. С того момента его жизнь приняла другое направление, сказал Галилео, он познакомился с Мириам: она женщина властная, но добрая и помогает ему придерживаться правильного пути. Господь дал им двоих сыновей. Его отношения с Богом были довольно свойскими, он беседовал с Ним, как сын с отцом, достаточно было попросить что-либо от всего сердца, как он тут же это получал. Он публично засвидетельствовал свою веру, прошел обряд крещения водой в местном бассейне и надеялся, что Эвелин сделает то же самое, но она откладывала этот момент во имя верности падре Бенито и бабушке, для которых переход в другую веру был позором. Гармония между жителями домика на колесах нарушалась во время редких визитов Дорейн, дочери Галилео; она была плодом скоротечной любви его юных лет с одной эмигранткой из Доминиканской Республики, которая зарабатывала контрабандой и гаданием на картах. Как говорила Мириам, Дорейн унаследовала от своей матери дар обманывать дураков, она была наркоманкой и шла по жизни, окутанная зловещим туманом, и потому все, к чему она прикасалась, превращалось в собачье дерьмо. Ей было двадцать шесть лет, а выглядела она на пятьдесят, ни одного дня в своей жизни она не работала честно, однако хвасталась, что у нее горы денег. Никто не решался спрашивать, каким образом она их добыла, однако все подозревали, что о ее методах лучше не говорить, тем более было видно, что она как добывала, так и тратила. Тогда она появлялась у отца и просила в долг, который не намерена была возвращать. Мириам ненавидела ее, Галилео ее боялся; он ползал перед ней как червяк и давал столько, сколько мог, но всегда меньше, чем она просила. У нее дурная кровь, говорила Мириам, не уточняя, что это значит, и презирала ее за то, что она негритянка, однако тоже не решалась противостоять ей в открытую. Ничто в облике Дорейн не могло внушить страх, она была худая и хилая, сутулая из-за искривления позвоночника, у нее были голодные глаза и желтые зубы и ногти, но от нее исходила какая-то жуткая, еле сдерживаемая злоба, словно кипящее варево в кастрюле, с которой вот-вот слетит крышка. Мириам велела Эвелин держаться подальше от этой женщины; ничего хорошего ждать от нее не приходится.
В приказе не было необходимости, у Эвелин дыхание перехватывало, когда приближалась Дорейн. Собака в патио начинала подвывать, возвещая о ее приближении за несколько минут до того, как она появлялась. Это служило предупреждением для Эвелин, что нужно срочно куда-то скрыться, но у нее не всегда получалось сделать это вовремя. «Куда ты бежишь так быстро, глухонемая дурочка?» — спрашивала Дорейн угрожающим тоном. Она была единственная, кто так ее оскорблял; остальные привыкли расшифровывать смысл корявых фраз Эвелин еще раньше, чем она их заканчивала. Галилео Леон спешил дать дочери денег, только бы она поскорее ушла, и при каждом удобном случае умолял ее сходить с ним в церковь хотя бы раз. В нем жила надежда, что Святой Дух сочтет ее достойной того, чтобы на нее снизойти и спасти ее от нее самой, как это случилось с ним.
Прошло больше двух лет, но Эвелин так и не получила судебное уведомление, о котором говорили в Центре временного содержания. Сначала Мириам во всем винила почту, хотя со временем стала думать, что документы дочери затерялись где-то в дебрях иммиграционной службы и Эвелин сможет прожить и без них до конца своих дней, ни о чем не беспокоясь. Эвелин закончила среднюю школу и получила, как и все остальные ученики, тогу и четырехугольную шапочку, и никто не попросил у нее бумагу, подтверждавшую ее существование.
Экономический кризис последних лет усилил извечную досаду на латиноамериканцев; миллионы североамериканцев, обманутых финансистами и банками, теряли жилье или работу, а козлами отпущения у них всегда были иммигранты. «Посмотрим, как американец любого цвета пойдет работать за нищенскую плату, которую дают нам», — сердито говорила Мириам. Она получала меньше законного минимума, работая больше положенного, чтобы покрыть расходы семьи, поскольку цены росли, а зарплаты были заморожены. Эвелин вместе с ней и двумя другими женщинами ходила убирать офисы по ночам. Эта замечательная команда приезжала на «хонде» со всеми причиндалами для уборки и транзисторным радиоприемником, чтобы слушать евангелистские проповеди и мексиканские песни. Они предпочитали работать вместе, чтобы защищаться от ночных опасностей, как от нападений на улице, так и от сексуальных домогательств внутри зданий. Они заработали репутацию амазонок, после того как хорошенько отделали швабрами, ведрами и щетками одного засидевшегося на работе служащего, пристававшего к Эвелин в туалете. Охранник, тоже латиноамериканец, вдруг надолго оглох, а когда он наконец вмешался, было похоже, что незадачливого ухажера переехал грузовик, однако тот не стал обращаться в полицию с жалобой на агрессивных женщин; предпочел пережить унижение молча.
