Длинным извилистым маршрутом мы обошли околоток. Я понемногу заводился, поскольку предчувствовал неприятности. К счастью, пива не было ни на Добролюбова, ни у прачечной, ни возле пруда. Не было пива и у карусели. Даже на Огородном, напротив пивзавода, той теплой осенью тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года пива тоже не оказалось.
— Ну и хорошо, — с облегчением толковал я, пока мы шагали к дому. -
Что тебе это пиво? Живот от него да отрыжка, вот и все радости.
Видишь, Саня, никто не пьет пива. Одно дело — если б ты один пива не пил. Это, конечно, беда и страдание. А тут видишь как? — никто в стране пива не пьет! За компанию-то легче! А? В стране борьба с пьянством! Алкоголь вне закона!..
Поэт С. угрюмо молчал.
Осталось сделать десяток шагов до подъезда…
Тут-то он и явился.
Чертяка имел обличье ледащего мелкотравчатого мужичка в обтруханном пиджаке с отвислыми карманами и таких же пузырчатых штанах. В правой руке черт нес матерчатую котомку. Проходя мимо нас, он нехорошо зыркнул. А потом нарочно оступился, дрыгнул шкодливой своей ручонкой
— и в котомке что-то брякнуло! Причем брякнуло определенно пивным звуком!
Поэт С. встал как вкопанный!
— В продуктовом же! — счастливо сказал он. — Бутылочное же в продуктовом!
Как я ни упирался, как ни вис на нем, но уже через три минуты мы ворвались в стекляшку продуктового — и обнаружили только несколько пустых ящиков в центре зала.
— Вот видишь, Саня, — сказал я, переводя дух и утирая пот со лба. -
Пиво кончилось.
— А какое было? — горестно спросил он. — А?
Я не ответил. Я чувствовал себя опустошенным.
Мы вышли из магазина, свернули за угол и увидели второго черта. Он показался из дверей служебного хода, одет был вполне прилично, в левой руке держал дипломат, а в правой — две бутылки пива.
— Стой! — застонал я, когда поэт С. сомнамбулически двинулся туда.
Конечно, я знал, что с черного хода пиво дают не всем, а только нужным людям и друзьям. Друзей, насколько я понимал, у поэта С. здесь не было. Что же касается его нужности, то в настоящий момент о ней было бы смешно говорить. Однако силы тьмы не дремали, а меня душила дикая злоба — все мои усилия вот-вот пойдут насмарку!
Поэтому я опередил поэта С. и первым ворвался в коридор.
В другом конце этой длинной, вонькой и плохо освещенной кишки была видна унылая, наряженная в черный халат фигура уборщицы — она хлюпала шваброй, размазывая грязь по кафельному полу.
Зато справа была открыта дверь в светлый и уютный кабинет. За столом с бумагами и телефонным аппаратом сидела полная женщина в бордовой мохеровой кофте. Поверх кофты был наброшен белоснежный халат.
Напротив нее в кресле, скрестив ноги в черных лакированных ботинках, ловко устроился чернявый мужчина. Я заметил золотой перстень на пальце. Во рту торчала дымящаяся сигарета.
— Да как вы смеете!!! — заорал я. — Вы что себе позволяете!!!
Мерзавцы!!! Телефон вышестоящей организации!!! Немедленно!!! Ворье!!!
Мое оформленное таким образом появление стало для них полной неожиданностью. Сигарета выпала из золотых зубов окаменевшего чернявого. Мохеровая, растерянно поднеся сверкающие пальцы к сверкающей же груди, тоже остолбенела и выпучила глаза.
— Пиво с черного хода?!! — надрывался я, трясясь от ненависти. — Под суд!!! Милицию на вас!!! Обэхээсэс!!! Где телефон?!! Телефон, я спрашиваю, где?!!
Добиваться от них ответа, конечно же, было бесполезно. Чернявый налился черной кровью, мохеровая позеленела.
— Идеалы разрушать?!! Вы не советские!!! Как с вами строить коммунизм?!! — вопил я. — Хрен с вами тут чего построишь!!!
Поэт С. тупо и неподвижно стоял за моей спиной.
— Сволочи!!! С конфискацией!!! На баланду!!! На воду с хлебом!!! Расстреливать таких!!!
Тут я заметил боковым зрением какое-то движение, на мгновение оглянулся и тоже окаменел.
Раскосая скуластая уборщица татарской наружности (см. Евреи) протягивала поэту С. две бутылки пива.
И пальцы поэта С. сходились на них железной хваткой дзюдоиста.
— Вот, пожалуйста, возьмите! — плаксиво бормотала она, жестом отчаяния поднося освободившиеся руки к вискам. — Я свое отдаю!
Только, если можно, пусть он больше не кричит!..
На мой взгляд, шум так же отличается от музыки, как тьма — от света.
Когда-то у меня в машине не было радиоприемника. И все не доходили руки им обзавестись. И то будущее, в котором у меня в машине будет радио, казалось мне просто сказочным. Волшебным оно мне представлялось. Хочешь такую музыку, повернул ручку — и вот она!
Хочешь сякую музыку, нажал кнопку — и пожалуйста!
Но когда радио появилось, стало понятно, что музыки нет. Это шума очень много. И такого, и сякого, и с мужскими голосами, и с женскими, и с бряканьями, и с визгами, и с писками, и с гулом, и с ревом — просто на любой вкус.
А музыки — нет! Редко-редко ее можно услышать, музыку-то. И всегда урывком — как будто украли они эту музыку. И, как скупщики краденого, показали клок из-под полы — вот, мол, есть! И тут же бац!
— опять шум.
И напрасно Юлиан Тувим высказывался в том духе, что, мол, радио — великое изобретение: одно движение пальца — и его уже не слышно!
Попробуйте добиться этого простого движения в кафе или баре, куда зашли выпить чаю или пива и где из плохих динамиков на вашу голову обрушиваются идиотски восторженные вопли какой-нибудь удалой радиостанции! Черта с два вы его добьетесь! — вас будут упрямо глушить под тем предлогом, что большинство клиентов любит музыку…
Вообще, понимание разных людей, что есть музыка и что есть шум, очень сильно отличается. Просто удивительно, как сильно отличается.
Вот, например, я летел в самолете. В самолетах — плюс к тесноте, духоте, нетрезвому соседу и общему изныванию всего организма — частенько применяют эту добавочную пытку. Индивидуального музыкального окормления в старых лайнерах не бывает. Поэтому включают магнитофон — и из общих динамиков сквозь гудение двигателей и неясный в целом дребезг, которым сопровождается перемещение в воздушном пространстве, начинают доноситься то обрывки поющего голоса, то серии бессвязных аккордов.
Кассета одна. Когда, например, летишь в Душанбе, используют часовую двухстороннюю кассету. На одной стороне — тридцать минут национальной (см. Национальность) музыки. На другой — тридцать минут интернационального буханья и Пугачевой.
Я вызвал стюардессу и очень вежливо попросил выключить.
Если можно, конечно.
Если это не обеспокоит других пассажиров.
— Ведь все равно почти ничего не слышно, — добавил я извиняющимся голосом.
Она наклонилась ко мне и спросила, изумленно расширив глаза, взволнованным, озабоченным и недоверчивым тоном:
— Вы что, музыки не любите?!
Знакомый психиатр рассказывал про пациента.
Тот пришел на прием, сказал, что ему стало значительно лучше, а затем сообщил, что недавно попал в очень щекотливое положение.
— Какое же? — спросил психиатр.
— Понимаете, доктор, — начал рассказывать пациент. — Я вхожу в комнату… а там теща спит.
Он замолк и начал в задумчивости легонько поламывать тонкие нервные пальцы.
— Ну? — поторопил его психиатр.
— Да, спит. И я смотрю — у нее на шее жилка так и бьется, так и бьется!.. А на столе лежит нож… большой такой нож…
— Гм! — обеспокоенно сказал психиатр.
— А он-то. — Пациент потыкал большим пальцем вверх и подмигнул психиатру со специфическим выражением — мол, мы-то, люди посвященные, знаем, о ком идет речь. — Он-то мне и шепчет: возьми нож! И ножом по жилке! По жилке!
Пациент сделал несколько ожесточенных движений, иллюстрирующих сказанное.
Психиатр снял очки.
— А я взял нож — и в окно выбросил!
Пациент подался к столу и взволнованно спросил:
— Скажите, доктор, я правильно сделал?
«Ыйбен (буквально — «Войско за правое дело», или «Армия справедливости») — в средневековой Корее народные ополчения, создававшиеся для отражения иноземных захватчиков; в новое время — вооруженные отряды корейских патриотов, созданные для борьбы с японскими агрессорами…»
(БСЭ, т. 48, второе издание).
В 48-м томе БСЭ второго издания приведены еще три статьи на букву
«ы» (не считая статьи про саму букву «ы»):ЫЙЧЖУ,ЫЛЬЧИ МУНДОК, ЫНЫКЧАНСКИЙ.
Я сдавал его пять раз.
В первый раз я еще не умел ездить.
Во второй умел, но плохо.
В третий раз я уже ездил хорошо. Но меня сбили с толку. Мы стояли на площадке, с тревогой наблюдая за происходящим. Всегда прежде экзаменовали на «Жигулях». Сегодня почему-то оказались «Москвичи» — столпы советского автопрома. Безнадежно следя за их эволюциями на площадке, знатоки толковали, что водить их — сущая мука. Что-де с ними и профессионалы порой не справляются.
