Рассуждая таким образом, он почувствовал себя лучше. У него был вид человека, бросившего вызов вселенной. Он осмотрелся по сторонам, молодцевато расправил плечи и, поигрывая на ходу тростью, направился к дому. Со стороны он казался всего лишь худым, одетым в вышедший из моды костюм, унылым старым ворчуном, который вышел подышать воздухом и размять усталые кости. Но если бы в тот миг кто-нибудь заглянул ему в глаза, он бы с изумлением обнаружил холодный блеск невиданной доселе решимости, несокрушимой, как сталь его шпаги.
***На ужин он сварил овощи и поставил на огонь кофейник. В ожидании кофе достал с полки какую-то книгу и сел на выцветшую софу. Он довольно быстро отыскал цитату, аккуратно подчеркнутую карандашом лет десять — пятнадцать назад:
Природа человека сродни картинам осени: листья облетают, подобно дням нашей жизни; цветы увядают, словно мгновения нашей юности; облака уносятся прочь, совсем как наши мечты; тусклый свет напоминает наш дряхлеющий разум; солнце, которое становится все холоднее, — нашу любовь; реки, затянутые корочкой льда, — нашу старость… Все, все непостижимо связано с человеческой судьбой…
Он перечитал строчки несколько раз, неслышно шевеля губами. Из этого вышла бы неплохая эпитафия, сказал он себе. Он усмехнулся с присущей ему грустной иронией и положил раскрытую книгу на софу. Донесшийся с кухни запах сообщил ему, что кофе готов; он налил себе полную чашку и отнес в кабинет.
Темнело. В верхней части окна одиноко блестела непостижимо далекая Венера. Стоя напротив портрета отца, дон Хайме отхлебнул кофе. «Красивый человек», — сказала как-то Адела де Отеро. Затем он подошел к висящему в рамке ордену, которым его наградили за службу в полку Королевской гвардии, — это была единственная память о его недолгой военной карьере. Рядом — пожелтевший от времени диплом Парижской академии, многие минувшие с той поры зимы покрыли пергамент пятнами сырости. Маэстро не без труда воскресил в памяти день, когда Совет, состоявший из самых видных мастеров фехтования Европы, выдал ему этот диплом. Старик Луис де Монтеспан, сидевший напротив, смотрел на своего воспитанника с нескрываемой гордостью. «Ученик превзошел учителя», — признался он позже.
Кончиками пальцев дон Хайме коснулся шкатулки, где лежал раскрытый веер, — все, что оставила ему женщина, из-за которой он когда-то покинул Париж. Интересно, где она сейчас? Наверное, превратилась в почтенную старушку, по-прежнему привлекательную и женственную, и с умилением нянчит внуков; в ее некогда прекрасных пальцах неустанно снует иголка, а в памяти проплывают тайные воспоминания юности. А может быть, нет уже и воспоминаний: учитель фехтования забыт навеки.
Чуть поодаль на стене висели деревянные четки — ряд блестящих, почерневших от чьих-то прикосновений бусин. Амелия Бескос де Астарлоа, вдова героя французской войны, перебирала эти четки до последнего дня своей жизни, а после ее кончины какой-то сердобольный человек передал их ее сыну. У дона Хайме возникло странное чувство: минувшие годы стерли из его памяти черты матери; он не мог себе ее представить. Он знал, что она была прекрасна; он помнил, как тонкие изящные руки гладили его детские волосы, помнил тепло нежной шеи, к которой он прижимался лицом, когда плакал. Перед глазами всплывала картина, тусклая, словно старинная гравюра: женщина раздувает угли в большом камине, отбрасывающем красноватые отблески на стены холодной мрачной гостиной.
Прервав череду воспоминаний, учитель допил кофе. Он сидел неподвижно; память умолкла, и в душе воцарился мир. Поставив чашку на стол, он подошел к комоду, открыл ящик и вынул из него длинный плоский футляр. Отомкнув замок, он извлек тяжелый предмет, завернутый в сукно. Это был крупнокалиберный пятизарядный револьвер марки «Лефоше» с деревянной ручкой. Лет пять назад дону Хайме подарил его один ученик, но за все это время ему ни разу не пришло в голову воспользоваться подарком. Кодекс чести учителя фехтования восставал против огнестрельного оружия — оно казалось ему оружием трусов, наносящих удар издалека. Однако настало время забыть о принципах.
Дон Хайме взял револьвер и принялся заряжать его, аккуратно вкладывая пулю за пулей в отверстия барабана. Зарядив револьвер, он взвесил его на ладони; затем, о чем-то напряженно размышляя, поставил кресло напротив двери, перед ним столик, на столик водрузил масляный фонарь и положил коробок спичек. Он снова обвел взглядом комнату, чтобы проверить, все ли в порядке, и по очереди задул все газовые лампы, оставив только одну, горевшую в маленьком коридорчике между входной дверью и кабинетом. Он прикрыл дверь в кабинет; теперь бледный голубоватый свет едва рассеивал сумрак прихожей и гостиной. Маэстро положил револьвер и вынутую из ножен-трости шпагу на столик перед креслом и мгновение постоял в сумерках, любуясь своей работой. Натюрморт выглядел довольно внушительно. Наконец он вышел в прихожую и отомкнул засов.
Он направился в кухню, насвистывая какой-то нехитрый мотив, налил в кувшин кофе и захватил чистую чашку. Кувшин и чашку он поставил на столик рядом с фонарем, спичками, револьвером и шпагой. Он зажег в фонаре слабый огонек, и, неторопливо прихлебывая кофе, принялся ждать. Он не знал, который час, но был уверен, что впереди его ждет бесконечно долгая ночь.
У дона Хайме слипались глаза. Он встрепенулся, ощутил острую боль в затылке и болезненно поморщился. Масляный фонарь освещал комнату тоскливым мертвенным светом. Дон Хайме протянул руку к кувшину, налил в чашку немного кофе и достал из кармана часы: стрелки показывали начало третьего. Кофе остыл, но маэстро, поморщившись, осушил одним глотком все содержимое чашки. В доме стояла гробовая тишина, и у него закралось сомнение: после всего, что произошло, убийцы вряд ли осмелятся прийти к нему так скоро. Револьвер и обнаженная поверхность шпаги мягко отражали желтоватый свет масляного фонаря.
В открытое окно донесся грохот проезжающего экипажа. Некоторое время маэстро, затаив дыхание, напряженно вслушивался, пытаясь различить малейший подозрительный звук, и так сидел, пока экипаж не укатил прочь. Вновь настала тишина. Потом дону Хайме внезапно почудился скрип ступеней, и несколько минут он не отрываясь вглядывался в голубоватый сумрак прихожей, а его правая рука поглаживала рукоятку револьвера.
Где-то между балками низкого потолка бегала мышь. Он поднял глаза вверх, прислушиваясь к тихому царапанью крошечных лапок. Вот уже несколько дней он собирался ее поймать и даже поставил мышеловку в кухне, возле камина, откуда зверек повадился совершать ночные набеги на кладовую. Но это, по-видимому, была очень хитрая мышь: маэстро то и дело находил на куске сыра следы ее зубов, а пружина мышеловки все не срабатывала. Он имел дело с талантливым грызуном, а это коренным образом меняло обычные роли охотника и жертвы. Слушая возню под потолком, дон Хайме обрадовался, что до сих пор не поймал ее. Присутствие крошечного существа там, наверху, делало ожидание менее тягостным. Перед ним проплывали причудливые образы, рожденные беспокойной дремотой. Трижды ему отчетливо виделся чей-то силуэт у двери, он тревожно вздрагивал и каждый раз снова усаживался в кресло, убедившись, что это лишь игра воображения. Часы на Сан-Хинес пробили трижды.
***Однако на этот раз сомнений не было: на лестнице послышался неясный звук. Дон Хайме пригнул голову, все его существо насторожилось и обратилось в слух. По ту сторону двери кто-то шевелился. Маэстро едва дышал, в горле у него пересохло от напряжения. Он задул фонарь. Единственным источником света была теперь тусклая лампа в коридоре. Оставаясь в кресле, он взял в правую руку револьвер, поднял его и, поставив локти на стол, навел на дверь. Он не был стрелком, но с такого расстояния промазать невозможно. А в барабане было целых пять пуль.
Затем, к его величайшему удивлению, в дверь постучали. Как странно, подумал он: неужели убийца просит позволения войти в дом жертвы? Он неподвижно замер, ожидая дальнейших событий. Может быть, они просто хотели проверить, крепко ли он спит?
Снова раздался стук в дверь, на этот раз чуть более громкий, хотя по-прежнему не очень настойчивый. Таинственный посетитель явно боялся разбудить соседей. Дон Хайме почувствовал замешательство: он был готов к нападению, к схватке, но никак не ждал этого осторожного стука в три часа ночи. Однако дверь была незаперта, и, чтобы открыть ее, стоило только повернуть ручку. Стараясь не дышать, он с силой сжал револьвер и погладил курок. Кто бы это ни был, рано или поздно он непременно войдет.
Дон Хайме услышал металлический скрежет. Ручка медленно повернулась, раздался тихий скрип открывающейся двери. Маэстро неслышно выдохнул, сделал глубокий вдох и снова замер, не дыша. Его указательный палец лежал на курке. Как только первая тень проникнет в холл, он выстрелит.
