Третий день Моня стоял под унылыми стенами Останкинского телецентра с огромным экстремистским плакатом, нагло гласившим: «Дайте, пожалуйста, русским хотя бы полчаса в неделю на одном из каналов ТВ!» Редкие прохожие злобно посматривали на экстремиста, цыкали и плевались.
Лет двенадцать назад, когда под тем же лозунгом такие же злобные шовинисты разбили в Останкине палаточный лагерь, им быстро переломали кости и хребты добрые правозащитники из ОМОНа — демократия была спасена. В девяносто третьем на этом же месте доблестные «витязи» ликвидировали ещё один террористический русско-фашистский заговор. На этот раз спасение демократии обошлось всего в пять или десять тысяч трупов всяких красно-коричневых боевиков и прочего народонаселения, которое и без «витязей» вымирало миллионами… Доблестные «витязи» и омоновцы получили ордена, стали героями Россиянии. Страна гордилась своими героями. Все знали, что они боролись, не щадя себя, с самым страшным, ужасным внутренним врагом. Все внешние враги были друзьями и партнёрами…
Так было.
А нынче никто на Моню внимания не обращал. Только пробегающие мимо школьники обзывали Моню русским фашистом и показывали ему средний палец, пенсионерки бранили скинхедом, хотя Моня был волосат и бородат, как Лев Толстой, а все прочие — жалким отщепенцем, сталинистом, большевиствующим лимоновцем, национали-ствующим мандариновцем, квасным патриотом, жидом-провокатором и снова — русским фашистом.
Нынче народонаселение и без «витязей» с омонами знало из телевизоров, что русские — фашисты, что если их пустить на каналы, они тут же превратят молодую демократическую Россиянии) в ужасную фашистскую Германию времен Третьего Рейха или, что ещё страшнее, в тоталитарную советскую империю сталинского образца.
Народонаселение готово было закидать этого оголтелого русского фашиста каменьями. Но пока сурово выжидало… когда он сам начнёт кидаться.
Лишь однажды к Моне подошёл белобрысый бугай в милицейском бушлате и спросил с вологодским оканьем:
— Ты чо, русской? Моня кивнул.
— У меня дед в Берлине погиб! — недовольно сказал бугай. — Сволочь ты фашистка! Я, как дед тут костьми лягу, а тебя, гестаповца, не пропущу туды! Ишь чо, в канал захотел!
Он погрозил Моне дубинкой. И отошёл, вспоминая со щемящей радостью, как позавчера на Останкинском рынке они защищали мирных дагестанских торговцев от фашиствующих русских беспризорников-скинхедов. Скин-хеды воровали с лотков гнилые яблоки и объедки. Торговцы гонялись за этими фашистами по всему рынку с длинными ножами. Но шустрые и мелкие скинхеды были увертливы. Не все попадались на ножи. Только вызванная конная милиция смогла переловить фашиствующих юнцов, скрутить их, связать, доставить по назначению. Теперь получат лет по пятнадцать! Закон! Порядок! И никакого русского экстремизма! И пакет с продуктами от благодарных гостей столицы. А этот… гад! Уконтропупить бы его на месте! И вообще, давно бы уже пора президенту написать новый указ, чтоб русские вообще не стояли и не ходили в общественных местах… фашисты хреновы! С ними хер договоришься… вот азеры… и чечены… другое дело, а этих экстремистов выселять на хер надо!
Моня не знал, о чём думает бугай.
Он вспоминал прежние, ещё доерецизраилевские времена, когда и он сам, как все нормальные люди, не был русским. Вот тогда телеящик был для него полон веселья и утех. Он смотрел. И не мог нарадоваться. По всем программам с утра до вечера шли шоу-представления, ток-шоу, пип-шоу, викторины, игры, «золотые лихорадки», «свободы слов», «крутые стирки» и снова игры и ток-шоу. И везде — а как иначе! — ведущими были только избранные, а аудиторией, игроками, толпой полоумные гои. Он смотрел, как всемогущие и всевластные избранные крутили этих гоев вокруг пальца, заставляли их то визжать от страха, то хохотать от счастья, то лаять, то хрюкать, то нести чушь и околесицу, испытывая наслаждение оргазма от своего всемогущества, от своей абсолютной власти над бестолковой, тупой толпой обалдуев, готовых дергаться на ниточках в руках шустрых, ироничных и язвительных кукловодов. Зто был пир души! Это был просто блеск! Для тех, кто понимал суть игры. Это был шик! высший пилотаж! это была весёлая и изощрённая расплата за все столетия сплошного холокоста и сплошных «хрустальных ночей»!
В земле обетованной Моня вдруг понял, что на званном пиру избранников божиих ему места не зарезервировали. Увы. До него дошла простая, как талмуд, вещь — и среди избранных были избранные и гои… И он был полный шломп, поц и шмак.[45] Он был законченный, как говаривал папаня, пастернак! Заурядный «избранный» лох! Это открытие озарило его смеркающиеся мозги вспышкой сверхновой, что сжигает галактики и созвездия. И оно сожгло часть этих мозгов. И высветило часть иную, сокрытую прежде в сумерках его сумеречного сознания. И это было естественно, как всё во Вселенной. Как признание старика Данта, который земную жизнь пройдя до середины, вдруг оказался в сумрачном лесу…
О, жизнь № 8! извечное блуждание в чащах и рощах!
Блуждая посреди этого сумрачного леса, Моня узрел лучик света, пробившийся сквозь лохмато-пархато-мохнатые дебри, свисавшие мириадами перепутанных лиан-извилин в его страдающем мозгу. Не каждому дано видеть свет… но нет пророков в родном отечестве.
И вот Моня стоял с плакатом.
Теперь он ненавидел кукловодов.
Куклы-марионетки ненавидели его.
Это была сумеречная и бестолковая жизнь.
Я вышел из телецентра, когда Моню били ногами три каких-то демократа из Антифашистского комитета. Демократы имели богемный вид и явно шли с прямого эфира, где, как всегда, обличали «эту страну». Клочья изодранного плаката лежали рядом в кучах привычного московского мусора. Метрах в двадцати с наручниками в руках, ссутулившись и сдвинув шапку на затылок, стоял бугаистый мент. Он грыз семечки и ждал, пока Моню добьют, чтобы скрутить его и доставить в отделение.
Я и сам шёл с того же «прямого эфира», на который меня в очередной раз пригласили, но не пустили внутрь, на запись, зная, что я навряд ли буду хрюкать и лаять под их дудку. Эфир назывался «Культурной революцией», вёл его толстый и лысый, как скинхед, нарком культуры, а тема была такая: «Россиянская интеллигенция: говно или как?» Вечная актуальная тема.
По дороге я зашёл в редакцию «Русского дома», но и оттуда меня вытолкали взашей, как какого-нибудь анти-христа-басурмана, заявив, что эта передача для православных, а за мной числятся шесть монографий и два десятка статей по древнерусскому язычеству, а с язычниками им не по пути! В общем-то я не очень-то и напрашивался. Я никогда никуда не напрашиваюсь, это знали все в литературных, газетных и научных сферах, знали и тихо ненавидели за такое неслыханное вольнодумство… и тихо завидовали… что делать!
Плевать мне было на всех этих уродов.
Но Моню-мерзавца я по-своему любил.
И потому, выждав пару минут, я без лишних словопрений накостылял этим демократам. И пинками прогнал их прочь. Подошедшему бугаю-менту я сунул сотенную.
Но он даже не протянул руки за ней. Стоял с отвисшей челюстью и глазел на меня влюблёнными глазами.
— С этим сами разберёмся, — пояснил я, показывая носком ботинка на лежащего в мусоре избитого и несчастного Моню. Куртка на нём была хорошо истоптанна и мокра. Из носа сочилась густая вялая кровь.
— Да какие проблемы! — бугай тут же ухватил Моню за шкирку, приподнял его, даже отряхнул и цыкнул в набитое лицо, мол, не падать! стоять! И снова уставился на меня с обожанием. — А это правда вы…
— Я, правда, — пришлось сознаться мне. Я всегда требовал от издательств и редакций, чтоб они не печатали на обложках и переплётах моих фотографий. А они, сволочи, печатали и печатали.
— У и ты! А я, прям, балдею от ваших «Записок Воскресшего», и от «Западни» тоже! Пять раз перечитывал. Вот бы кино снять!
— Спасибо на добром слове, — ответил я. Пожал руку парню. Пожалел, что нет с собой книжки, подписать. Но он и так был рад. — С кино пока проблемы…
— Вон других по сто раз на день показывают, и фильмов стока… А вас и не увидишь!
— Ну, вот и увидели! — я махнул парню рукой. И повёл шатающегося Моню к машине, из которой настороженно выглядывал мой водитель. Он не очень уважал случайных попутчиков. Особенно шатающихся и мокрых.
— Ну, что, Моня, навесили? — спросил я, когда мы уселись на заднее сиденье. И не дождавшись ответа, изрёк: — Теперь с плакатами ходить неактуально, толку нет, дорогой! Теперь ежели плакат берут, так для того только, чтоб древко под рукой было, охерачить кого следует!
Но Моня оставался идеалистом. Он ещё верил, что с россиянским народонаселением можно работать.
За эту веру его и били. С каждым разом оставляя всё меньше мозгов.
Россияния просто лопалась от избытка талантов. В свободное время Перепутин любил сниматься в кино. В отечественное россиянское его не приглашали. И потому Перепутин навострял лыжи за океан, для встреч без галстуков, носков и прочего белья. Но сам всегда успевал вне протокола оторваться на денёк-другой от охранки. И тайком сняться в одном из голливудских фильмов.
