Ознакомительная версия.
За кофе мы пообщались сначала на деловой, потом на светской волне. Что бы я ни сказал, организаторы выслушивали с заинтересованным видом, правда время от времени, извинившись, кто-то из них отлучался из комнатки посмотреть, что делается в зале. А зал, судя по их докладам, продолжал наполняться. Этому обстоятельству организаторы были заметно удивлены.
– Вообще-то, на прозаиков у нас ходят не очень, – сказали они мне. – Да вы, конечно, и сами это знаете.
Вместе мы стали строить предположения, чему приписать небывалое стечение публики, и пришли к выводу, что мне надо благодарить французского писателя Уэльбека. В тот вечер он по неизвестным причинам отменил свое выступление в Москве и, сам того не желая, поделился читательским вниманием со мной.
И вот час мой пробил. В сопровождении организаторов я вышел в зал. Народу в нем было пятнадцать, а то и все двадцать человек. Кто из них были поклонники Уэльбека, а кто мои, разобрать было невозможно. После того как стихли аплодисменты, юноша, ведущий вечер, представил меня и, справляясь у себя в блокнотике, перечислил мои заслуги перед отечественной словесностью. Закончив, он передал мне микрофон, и я тоже немного рассказал о себе. Затем, согласно оговоренному нами формату вечера, я раскрыл книжку со своим последним произведением и стал читать читателям вслух. Дальше все происходило так, как обычно. Сначала публика реагировала адекватно тексту, то есть смеялась в смешных местах, а в несмешных сидела тихо. Но постепенно внимание слушателей ослабевало; некоторые уже шушукались, прикрывая ладошкой рот, другие искали что-то в своих сумках. Наконец один из читателей не выдержал, встал и, согнувшись, словно в кинотеатре, вышел на скрипящих ботинках из зала. Это был для меня знак. Я захлопнул книжку и предложил оставшимся задавать мне вопросы. Публика слегка оживилась.
Первый вопрос был, естественно, о том, как я отношусь к Уэльбеку. И это был единственный нетрадиционный вопрос за весь вечер, кроме последнего, о котором я скажу ниже. В этом отношении, к слову заметить, наша читательская общественность не блещет разнообразием: что прозаик ни напиши, вопросы к нему будут одни и те же. Думаю, перечислять их здесь не имеет смысла – ведь вы, читающие сии строки, раз уж вы их читаете, сами эти вопросы и задаете. Но так бывает, если на встречу с писателем не приблудится некто литературе совсем посторонний, человек, что называется, с улицы. А на моем вечере без такого персонажа не обошлось.
Этот тип не имел никакого отношения ни ко мне, ни к Уэльбеку. Правда, пока я добросовестно по трафарету отвечал на трафаретные читательские вопросы, он ничем себя не проявлял. Но когда наша приятная беседа подошла к концу, когда ухо мое заслышало уже отдаленный звон бокалов, тогда-то он и поднял руку.
– Скажите, пожалуйста, – спросил человек с улицы, – что вы думаете по поводу разразившегося в мире финансового кризиса?
После секундной паузы зал дружно расхохотался.
– Здесь у нас не экономический форум, – юноша-ведущий уничтожающе посмотрел на человека с улицы. Тот покраснел и вжал голову в плечи.
– Я только спросил… – пробормотал он.
В этот момент мне захотелось пожалеть его – чисто по-обывательски. Но я, конечно, не подал виду.
– Видите ли, уважаемый, – сказал я со снисходительной усмешкой, – кризис, о котором вы спрашиваете, он для меня как бы не существует. Дело в том, э-э… что я не читаю газет.
Публика в зале хихикала и вытягивала шеи, чтобы рассмотреть несчастного осрамившегося гражданина. А мне было немного совестно и за публику, и за свою усмешку. Человек с улицы высидел весь этот скучный вечер, чтобы задать свой единственный и, может быть, выстраданный вопрос. А если у него в каком-нибудь банке сгорели все его трудовые накопления и он пришел сюда спросить у писателя, как ему жить дальше? И что же он услышал в ответ? Высокомерное: «Я не читаю газет»! Почему же я не сказал ему, что газет не читаю оттого, что их стало некому мне приносить, что меня бросила жена и что в жизни моей тоже разразился кризис, в котором сгорели многолетние мои душевные накопления? Если бы я все эти дни не сидел, упиваясь своей трагедией, а читал газету и размышлял о финансовом кризисе, то сейчас, возможно, у меня нашлось бы, что сказать в утешение человеку с улицы. А у него бы нашлись слова утешения и ободрения для меня.
Но чуда не произошло. Творческий вечер завершился так, как ему и полагалось. Я подписал с десяток собственных книжек, а когда благодарные читатели наконец разошлись, распорядители позвали меня в ту самую особую комнатку, где угостили за счет заведения. Начали мы с очень горячего, но жидковатого глинтвейна, а закончили, конечно, водкой. На закуску была селедка «под шубой». Так в расписании московской культурной жизни поставлена была нежирная, но все же галочка.
С тех пор прошло уже года два. Конечно, я давно взял себя в руки, выписал себе газету и ежедневно ее читаю. За истекший период у меня состоялись еще две или три встречи с читателями, но ни на одной из них мне больше не попадался тот человек с улицы. Тем не менее я регулярно слежу за колебаниями биржевых курсов – на всякий случай.
Вот он и снова пришел в Москву – настоящий осенний дождик. Я узнаю о нем не по грому и молниям, не по реву низвергающихся вод, а по тихому таинственному шепотку, по шуршанию и шелесту, раздающимся в темноте за окнами. Словно тысячи паучков на тоненьких чутких ножках прокрались в город и щекочут, ощупывая каждую его подробность. Но не сплести им тумана. Завтрашнее утро будет холоднее ночи; от дождя останутся только лужи да медленные студеные ручьи. И никто не пустит кораблика по этим ручьям, потому что за лето все дети выросли.
Сурова наша осень; она моет город без мыла, трет его шершавым мочалом туч. И знать не знает Москва, что уготовано ей после помывки – уложат ее в свежую белую постельку или выставят голой на мороз.
Я узнаю этот дождик по тихому медитативному постукиванию. Что он хочет – ввести меня в транс или о чем-то напомнить? Некоторые авторы говорят, что в дождь им хорошо работается. Другие – что спится. Я не решаюсь, что выбрать.
Окно снаружи обрызгано множеством маленьких недоразвившихся капель, слишком слабеньких, чтобы пуститься в дорогу по запыленному стеклу. Они так и будут дрожать на ветру, пока не высохнут, не растворятся опять в атмосфере, оставив лишь оспинки минерального осадка. Теперь до весны.
Крыши разных построек, жестяные «ракушки», тротуары – все внизу блестит, словно вспрыснуто лаком. Двор будто выделали «под хром». Прямо подо мной на газоне искрится россыпь пустых бутылок и разноцветных жестяных банок. С давних пор этот газон под моими окнами сделался чем-то вроде форума для нашей местной молодежи. Здесь юноши и девушки от тринадцати лет принимают энергетические напитки, грызут орешки, курят, сквернословят и на забавном молодежном языке судачат о своих делах. Каждое утро дворники-таджики собирают с газона невообразимый урожай мусора, и каждый вечер неутомимые подростки засевают его снова. Прогнать их с излюбленного газона может только дождь или град. Я назвал их подростками, но это определение подходит не ко всем из них. Многие из здешних завсегдатаев успели на моих глазах вырасти и даже завести животики. Под задами этих бывших подростков металлический заборчик, ограждающий газон, давно потерял свою форму.
Сколькими ночами, особенно летними, я засыпал под их звонкий смех и матерное воркование. А сколько раз мне не спалось и хотелось окатить их с балкона водой, как когда-то матушка моя поступала с котами, разоравшимися в палисаднике. Только слаб я характером для такого поступка – сегодня за меня подростков разлил дождик, а я не знаю, радоваться мне или нет. Нахальное, оговорчивое, непослушное племя младое покорилось стихии и разбрелось по домам, чтобы остаток вечера провести за компьютерными стрелялками.
Опустел молодежный «пятачок» – только Лелик, наш дворовый дурачок, один-одинешенек танцует посреди него в фонарном свете. Изящно ступая между разбросанных бутылок, он танцует на мокром газоне – и танцует хорошо. Вдохновенное его соло питается музыкой – музыкой, слышной лишь одному Лелику. В ушах его два маленьких динамика, а где-то под курткой, у сердца, спрятан плеер, с которым Лелик не расстается нигде и никогда.
Когда-то, благодаря этому плееру, не только в душе его, но и в общественном положении совершилась великая и счастливая перемена. Купив Лелику такую не по уму игрушку, родители его, сами того не подозревая, оказали сыну благодеяние, второе по значимости после того, как, тоже, впрочем, случайно, подарили ему жизнь.
Когда отец вправил Лелику в уши динамики, а потом нажал на плеере заветную кнопочку, окружающий мир перестал для мальчика существовать. От уха до уха музыка заполнила его голову целиком. Пытаясь выразить охвативший его восторг, Лелик взревел, но был остановлен родительским подзатыльником. Вскоре он и сам сообразил, что собственный его голос не добавляет музыке гармонии. Что-то, но уж точно не родители, подсказало Лелику иной способ выражения чувств – пластический.
Ознакомительная версия.
