– А вы знаете, как выглядит мозг алкоголика? – спрашиваю.
– А как же? Этиловый спиртик – опасная вещь, с этим надо осторожненько! – Он с удовольствием выливает себе в глотку стакан и продолжает: – А на будущее поколение как влияет!.. У вас как насчет будущего поколения? – Пожимаю плечами. – Нету? – Он даже удивлен. – Так вот с этим, млд… члвик, надо бороться, как с социальным злом, – яростно, непримиримо!
Он допивает всю водку, и у меня гора с плеч: чего нет – того нет.
– С каким трудом развивается человечество! – рассуждает круглячок, закатив глаза, вздыхая. – Вчера мы были кто? Шимпанзе… Теперь строим электростанции, гуляем по Луне… Человек разумен, млд… члвик, а алкоголизм – это не изготовление, а употребление…
И когда я в том поезде наблюдал утром похмелье веселого коммерсанта (который, кстати сказать, наутро совершенно не помнил ни о космическом луче, ни о том, на какой станции я вошел к нему в купе), я возгордился от сознания – нет, я не червяк!..
Здесь же, в Юрмале, я думал, и даже довольно часто, о том, что говорили мне тот чудаковатый старичок Мержиевский, а также Стась, Семен и Зайчишка и еще кто-то о возможности попытаться выйти из моего злополучного положения с помощью медицины. Стась, помнится, предупредил, что это даст результат только в том случае, если этот шаг – обратиться к медикам – сделаю сознательно, понимая, что мне это нужно. Но я не пришел, к сожалению, к такому пониманию…
Я понимал, что и медицина что-то может. Главное же, думал я, не в том, что мне посредством гипноза внушат отвращение к водке, главное – я сам, мое человеческое «я»: червяк я или человек?! Конечно, если выберусь с помощью людей, – я тоже человек. Но мне казалось, что, если выберусь сам, я все же немного больше человек. И мне хотелось быть немного больше человеком.
Ах, как мне хотелось, чтобы не было этого проклятого года, который японцы почему-то называли годом «Зеленого Дракона». Ах, как хотелось его вычеркнуть из жизни…
Что говорить – нелегко возвращаться туда, где тебя помнят как нехорошего человека. Но вернуться надо, чтобы не было больше нужды ходить с опущенной головой, боясь смотреть в глаза людям, чтобы не было больше тайн, которые надо скрывать от других и даже от самого себя, чтобы поведать их другим, способным разделить со мной эти мои мучительные тайны. А это уже означает освобождение от внутреннего одиночества, освобождение от той тюрьмы, куда я сам себя заключил. Помнится, этот вопрос я себе задал: «Я сам себя заключил в свою тюрьму, а кто освободит?» Оказывается, ответ очень прост: ты в тюрьме собственной совести, и освободиться из этой тюрьмы ты должен сам.
А роман?… Наверное, он получится сумбурным, потому что для Автора время его создания, когда он оказался в одиночестве, было тоже сумбурным. Да, я последовал совету Семена Махоркина и начал писать (достоверно) о том, как я писал роман. Перечитывая черновики, пришел к заключению, что в них, пожалуй, много лишнего. Но я решил оставить все как есть.
Я попробовал размышлять о жизни. Боюсь, эти размышления могут у многих вызвать снисходительную улыбку – дескать, тоже мне философ нашелся! Я согласен: мои размышления могут быть слабенькими, неверными и всякий может их, если захочет, отвергнуть. Я, конечно, никакой не философ, я просто пытаюсь научиться думать. Единственное, что хочу сказать в свою защиту: правильные у меня суждения о жизни, литературе и обо всем другом или неправильные, но… они мои. Ведь дело в том, что, сколько читателей, столько и мнений. Одни согласятся со мной, другие – нет, а третьи начнут раздумывать: так или нет. И то ладно. Во всяком случае, не могу взять в толк, почему бы мне стесняться высказывать свои мысли, какие бы они ни были? Ведь я их никому не навязываю!..
Я сам, пока на собственном опыте не убедился, относился к писательскому труду скептически. Беру я в руки книгу, прочту ее за день или за два и думаю себе: «Хорошо устроились эти писатели: накрутили, насочиняли и денежки лопатою загребают!» Чем я хуже?! Возьму и тоже насочиняю и буду денежки лопатою загребать.
Теперь я знаю, что если, читая чью-то книгу, мне смешно, значит, автор, когда писал это смешное, сам хохотал до упаду. А если я читаю о печальном, что вызывает слезы, я знаю – автор плакал, когда писал, и если бы кто-то наблюдал его в то время со стороны, наверняка бы решил, что у этого человека умерла любимая жена.
Бывает, иной человек немного понервничает и уже таблетки успокоительные горстями глотает. У писателя же каждый день умирают или страдают, мучаются любимые герои – его герои, и он за них переживает и страдает не меньше, чем если бы действительно умерла его жена. И уж, конечно, никакие таблетки ему не помогут!..
Теперь сам знаю: написав главу, мне и есть не хочется, и никакие красотки мне не нужны, мне вообще ничего не нужно. Я устал, и устал настолько, что и отдохнуть по-человечески не в состоянии; я наэлектризован так, что от меня искры летят, и тогда, пожалуйста, не прикасайтесь ко мне – током бьет. Следовало бы повесить себе на шею плакат: «Осторожно – опасно для жизни!»
Так для чего же и во имя чего мне нужно все это? Ответ прост: все живущие в нашей стране люди, которые трудятся, приносят пользу нашему обществу. Я хочу того же, я тоже хочу надеяться, что мой скромный труд кому-то что-то даст. И, если это так, я буду счастлив, как молодой слон. И не надо мне загребать деньги лопатой. Я буду рад, если кто-нибудь просто подаст мне руку и пожмет по-дружески мою. Мне достаточно этого, и за это я скажу от всей души «спасибо».
К тому времени, когда к неудовольствию содержателей пансионатов испортилась погода, и надолго, я успел уже прилично загореть и даже поплавать, хотя вода была еще холодная. Подули ветры, пошли дожди. Однажды бродил по побережью. Было поздно, почти ночь, у моря не было ни души. Море казалось началом бесконечного «ничто», за которым не представлялось ни других стран, ни жизни, а лишь пустота, темень и холод.
Я думал о своем романе (о чем же еще думать?!), о том, что он должен как будто получиться, хотя пока имелись только черновые наброски. Я думал о вреде сомнений: если сомневаешься, не стоит и браться. А сомнения вызвали мысли о том, что по сути я не создавал каких-либо надолго запоминающихся героев, что писал о средних и маленьких людях, которых и нет нужды создавать – они всюду вокруг нас и они все понемногу создавали самого меня. Они меня каждый по-своему чему-нибудь да научили. Я не сумел сделать больше, как вытащить их, что называется, на «сцену». Они научили меня пониманию необходимости стараться рассказывать предельно правдиво, потому что пустой вымысел нужен только лицемерам, которые в душе сами презирают его и насмехаются над ним. Это похоже на то, что никто не опасается так воров, как сами же воры. Люди научили меня пониманию того, что они – не шахматные фигурки, которыми можно играть: как ими ни играй, как ни комбинируй, они все равно живут так, как этого требует их природа. Создавать героев или личности непросто, лучше и вернее отыскать их в жизни, настоящих, и понять их…
Ветер дул, волны шумливо накатывались на песчаные дюны. В отдалении замерцал малюсенький красный огонек: то гас, то вспыхивал ярче. Огонек все приближался, пока я не сообразил, что он от сигареты, что кто-то идет навстречу.
Человек приближался, он тоже шел у самой воды, и его тоже обдавали брызги от прибоя. Когда человек подошел почти вплотную, я увидел женщину в темном пальто. Она уже прошла, но я узнал ее по походке, по длинным темным волосам и еще по чему-то, пожалуй, подсказанному сердцем.
– Астра?!
Это была она. Я растерялся, испытывая неловкость, словно причинил ей боль или в чем-то провинился перед ней. И она, должно быть, почувствовала нечто подобное, иначе чем объяснить ее долгое молчание? Затем она задала мне вопрос, которого и следовало было ожидать.
– Почему ты уехал?
– Ты же знаешь…
После небольшой паузы она сказала:
– Я не была там… Справку не достала.
Спросить, где же она тогда была, я не решился – было бы похоже на допрос. Но – каким образом она вышла из создавшегося положения?
– Не вышла, – сказала Астра. – Уволили. Что проще…
Я заметил, что она дрожит – от ветра, должно быть. Докурив сигарету, бросила окурок в море и закурила другую. Мы молчали. Потом пошли вместе, рядом, как в те дни, когда совершали прогулки в окрестностях Риги, когда я рассказывал ей, стараясь быть предельно откровенным, о своей жизни.
– С улицы Диклю съехала, – проговорила Астра. – Здесь, в Юрмале, устроилась. Отдохнуть хочу от всего…
– А деньги?…
– От мамы. Я ее дочь все-таки…
Она дрожала и, как бы ища защиты от ветра, прижалась ко мне.
– С твоим отъездом нехорошо мне стало, – сказала она глухо. – Но я понимала, что вариант Уны и Чаплина для нас нереален… Я это всегда знала. Знала, что не будет у нас общего будущего, но не хотелось расставаться с настоящим: вечная участь слабых – жить иллюзиями…
