— А из художников ты собираешь только Нельсона? — спросила она как-то в воскресенье, когда сидели у него в Риджфилде.
— Угу.
— Почему же только его?
— Ну, наверное, потому, что мне нравится, что он делает качественные вещи без всей этой поебени. Это честная работа. То, что теперь делают, я либо не понимаю, либо не хочу даже замечать, причем в большинстве случаев я сам не знаю, что выбрать, поэтому мне даже связываться не хочется — ни ради удовольствия, ни ради инвестиций.
— Я слышала, — сказала она, — многие считают его скорее иллюстратором, чем художником.
— Может быть, — согласился он. — Но мне все равно нравится, как это смотрится у меня на стене. И мне приятно знать, что другим эти работы тоже нравятся. Должны же они нравиться, иначе он не был бы таким успешным.
И это, похоже, было его установкой. В четком жизненном распорядке Чипа Хартли воскресенья полностью посвящались отдыху, умеренным алкогольным возлияниям и знакомству с мировыми новостями, суббота была днем спорта и развлечений, а будни — за вычетом пустых вечеров — целиком уходили на работу.
Мирового пожара первый роман Карла Трейнора, в общем, не раздул, но Люси внимательно прочитала несколько отличных рецензий и сразу же купила книгу. Первым делом она сняла с нее отвратительную суперобложку — спереди дешевая картинка, сзади фотография, на которой автора можно было принять за какого-то несчастного студента, — и только потом начала читать.
Роман порадовал ее «достойными» предложениями и ясными сценами, и к третьей-четвертой главе она стала догадываться, что имелось в виду по поводу «Мадам Бовари». Местами книга была очень смешная — особенно для человека, которому ни разу не удалось рассмешить свою группу в Новой школе, но в целом роман был пронизан печалью, а к концу возникало прочное ощущение неизбежной трагедии.
Оторваться она не могла и читала, сидя в кровати, всю ночь; несколько раз она даже расплакалась, отвернувшись от книги и прикрыв размякший рот свободной рукой; потом, пролежав почти все утро без сна, она отыскала его имя в телефонной книге и позвонила.
— Люси Дэвенпорт, — сказал он, — рад слышать.
И она стала рассказывать, стесняясь и запинаясь, какое впечатление произвела на нее книга.
— Что ж, спасибо, Люси, отлично, — сказал он. — Я рад, что тебе понравилось.
— «Понравилось» не то слово, Карл; я потрясена. Уже и не помню, когда в последний раз переживала такое потрясение от романа. Мне бы очень хотелось обсудить его с тобой, по телефону это сложно; может, встретимся где-нибудь в городе, выпьем? В ближайшее время?
— Ну, на самом деле я тут сейчас не один, — сказал он, — и, вероятно, еще какое-то время не смогу собой располагать; так что давай возьмем тайм-аут, ладно?
Разговор на этом закончился, но ей еще долго не давала покоя неловкость, с которой он ей отказал. Зачем говорить «на самом деле я тут сейчас не один», когда хочешь сообщить, что у тебя есть девушка? Она уже сто лет не слышала, чтобы кто-нибудь предлагал «взять тайм-аут», — фраза была странная, особенно для человека, ненавидящего клише так, как только писатели могут их ненавидеть.
Но нельзя было отрицать, что и сама она говорила не то — слишком открыто, слишком прямо, слишком напористо. Если бы не бессонная ночь, ей почти наверняка удалось бы найти подход потоньше.
Но хуже всего, сколько бы она ни зацикливалась на этом неудачном телефонном разговоре, — хуже всего было охватившее ее чувство жуткого, убийственного разочарования. Ночью, и особенно ближе к утру, оторвавшись от крепкого романа Карла Трейнора, она не раз давала себе волю и пускалась в романтические фантазии о нем самом. То, что она ошиблась в нем и столько времени его недооценивала, лишь добавляло остроты тем нескольким часам, которые они провели в баре на Шестой авеню. Она очень жалела, что отказала ему тогда, — скажи она «да», сейчас они могли бы радоваться этой книге вместе, — а кроме того, она знала, что никогда не забудет, как хорошо ей было в его объятиях, когда они стояли на улице и он долго не отпускал ее домой.
Ей вспомнилось, как в пять утра, когда ей осталась всего одна глава, она отложила книгу, потому что знала, что эта последняя глава обязательно разобьет ей сердце, и в мертвой темноте шептала еле слышно в подушку:
— Карл! Ах, Карл!
А теперь, когда не было еще и полудня — в это время даже и выпить-то еще нельзя, — ей было не о чем больше мечтать. Все пропало. Все кончилось пустотой и крахом, потому что Карл Трейнор сказал, что возьмет тайм-аут.
Она знала по опыту, что сладостно-долгий горячий душ может при необходимости оказаться столь же целебным, как и ночной сон; а еще она знала, что особый изыск и тщание, проявленные при выборе и примерке одежды, дают не самые плохие результаты, когда тебе нужно убить время.
И в этот конкретный день удача ее не оставила: когда она усаживалась к телефонному столику с первым стаканом, столь же вместительным и глубоким, как любовь преданного друга, был уже пятый час. Нью-Йоркская фондовая биржа больше часа как закрылась, и, быть может, это был как раз тот вечер, когда даже самому добросовестному брокеру делать, в общем-то, нечего и приходится слоняться по конторе и поглядывать на часы, чтобы узнать, когда можно уже уходить.
— Чип? — сказала она в трубку. — Ты очень занят или есть минутка поговорить?.. Отлично. Я просто хотела узнать… ну, свободен ли ты сегодня вечером, потому что мне страшно хочется тебя увидеть… Что ж, замечательно… Нет, когда тебе удобнее; куда тебе больше хочется. Хочу вверить себя в твое полное распоряжение.
— Мам! Мам! — Люси еще сидела на кухне после ужина, когда Лаура срочно позвала ее в гостиную. — Мам, быстрей! Смотри! У них тут новый сериал, и угадай, кто играет!
В первую секунду Люси подумала: «Наверное, Джек Хэллоран», но это был не он. В сериале играл Бен Дуэйн[55].
— Это все про фермерскую семью — кажется, из Небраски, — стала объяснять Лаура, когда Люси уселась рядом с ней перед телевизором, периодически сбивающимся на рябь и жужжание. — Похоже, прикольный будет сериал. Это все происходит во время Депрессии, семья очень бедная, у них остался только этот клочок земли…
— Тсс… — остановила ее Люси, потому что явно не поспевала за ее трескотней. — Давай просто смотреть. Я, наверное, и так все пойму.
Сериалы тогда обычно были ужасные, но время от времени случались удачи, и этот действительно обещал быть неплохим. Немногословный, чуть надменный отец, раньше времени состарившийся под гнетом жизненных трудностей, и симпатичная мать, наделенная почти аристократической невозмутимостью. Были и дети: всегда чем-то озадаченный сын-подросток и девочка на год или два помоложе — вроде бы совсем еще ребенок, но с большими глазами и прочими признаками будущей красавицы.
Бен Дуэйн играл бодрого старого дедушку, и уже по тому, с какой беспечностью он спускался к завтраку, было понятно, что роль у него получится замечательная. В этой первой, «пилотной» серии сценаристы явно не перегрузили его репликами — он лишь время от времени отрывался от своей овсянки, чтобы выдать какое-нибудь едкое, но здравомысленное замечание, — однако они-то и были самыми смешными, точнее, чаще всего сопровождались взрывами «консервированного» закадрового смеха.
— Спорим, в итоге звездой окажется девочка? — сказала Лаура, когда первая серия закончилась.
— Ну, может, и мальчик, — сказала Люси. — Или любой из родителей. Впереди еще столько серий, что я не удивлюсь, если периодически главным героем будет Бен. Он ведь когда-то был знаменитым актером, и не один год.
— Ага, знаю. Правда, мы с Анитой всегда считали его каким-то противным.
— Да? Почему же?
— Не знаю. Вечно он был полураздетый.
Лаура поднялась, выключила телевизор и побрела куда-то из комнаты. Теперь она везде бродила в рассеянности — казалось, что просто ходить она совсем разучилась. Через несколько недель ей исполнялось тринадцать.
До того как посвятить всю свою жизнь Полу, Пегги Мэйтленд месяцев шесть занималась рисованием и живописью в Нью-Йоркской лиге студентов-художников[56] и потом часто рассказывала, как она все это «обожала». Для поступления не надо было ничего сдавать, и учеба не регламентировалась никакими программами; начинающие и опытные художники работали «все вперемешку», а преподаватели занимались с каждым индивидуально, в зависимости от того, кто что хотел.
Люси решила попробовать. Она считала, что учиться рисунку ей не нужно — слишком уж много похвал она получила от своей обожаемой учительницы в пансионе, полжизни назад, — а вот с живописью (холст, масло) знакомиться приходилось впервые. Но что ей было терять?
Первое, что она узнала о масляной живописи, когда в первый день занятий вошла в одну из просторных, опрятных, залитых светом студий Лиги, было то, что пахнет она замечательно. От живописи пахло самим существом искусства. Затем, учась на собственных ошибках, она постепенно стала понимать больше. Все сводилось к линии и свету, к цвету и форме: пространство было ограничено, и долг живописца состоял в том, чтобы удовлетворительным образом его заполнить.
