Иногда мне кажется, я знаю всё. Стих этот на меня находит всякий раз, когда меня охватывает скука. Беспричинное чаще всего, это чувство знакомо мне с тех самых пор, с каких я себя помню. Многие вокруг любопытничают, суют нос в любой вопрос. А мне ровным счетом безразличен этот интерес. Более того, мне вдруг становится совершенно ясно: все это я и так знаю. Я остаюсь равнодушен к происходящим вокруг меня событиям, явлениям, вещам. Но только к тем, которые творятся вокруг, то есть вне меня. Ко всякому движению внутри себя, тем более ранее не случавшемуся со мной, я всегда прислушиваюсь настороженно. Всякий малейший намек на возможную неприятность тревожит и даже пугает меня. Порой сильнее, нежели иная настоящая проблема. Мнительность эта говорит, что я себя совсем не знаю. С другой стороны, именно это незнание делает меня по отношению к себе болезненно любопытным. Движимый этим стимулом, я все время стремлюсь к самопознанию и чем больше преуспеваю, чем дальше продвигаюсь внутрь себя, тем тревожнее и печальнее становится у меня на душе. Ибо, постигая нечто внутреннее, я познаю и то, что загнало в меня внешний мир. А он грозен и бессмыслен.
Пенс, пенис. Леска, ласка. Сорока, сирокко. Тест, тост.
Сквозь изумрудную кожу апреля уже проступила и запеклась сукровица вот–вот готовых распуститься кистей сирени. Чин (книжка сюжетов).
Объективность и достоверность — всего лишь слова. Ни той, ни другой в этой жизни нет. Гений.
Если уж ты стал на колени, молись не только о себе, но и других тоже. А лучше всего, если ты забудешь о себе и попросишь за всех прочих о целом свете, в котором ты несчастлив и где оказался в позе раба. Автор.
В ресторане «Чал»
«Кемарит сад под боком автострады.
Она ревёт и день и ночь…
Цветет сирень кладбищенской ограды
И дух её меня уносит прочь…» —
порочным голосом пел эмигрант. Этот гомосексуалист с голосом сытого умника долгие годы тщился быть диссидентом.
Кстати, о диссидентах. Провинциальный писатель всерьёз гордился тем, что одним из первых употребил в своём романе этот термин. Факт случился ещё до того, когда многие не знали, что это слово обозначает и как пишется — с одним или двумя «с». А когда оно появилось в словаре, наши грамотеи ещё долго писали в нем вместо «и» «е».
Но вернемся в «Чал». После смерти хозяина, там начались необратимые процессы. И новый владелец принял на работу того самого эмигранта, которого Пиза даже на порог «Афродизиака» не пустил.
— Ой, мама! — вскрикиваю от боли. А мамы–то давно нет. Или есть?!
Форос, форс, фарс.
— Ну что, дядя Соя, уматываем? — надоедал Мажар.
— Дядя?! — Соя показал желтые резцы. — Какой тебе тут дядя! Нет больше дяди! Есть мытарь. Мытари мы из бригады Кара.
— Мытари. Дешевое какое–то слово. В Библии так называется сборщик податей.
— Не умничай. Мы все тут знаем «эту книгу». Так мы называем ее. А то слово забудь, если не хочешь неприятностей.
— А я думал, у вас демократия.
— И думать не надо. Это здесь не нужно. Это скоро пройдёт. Это пока ты такой, что из тебя навозный душок испаряется. То есть земной.
— Навозный?!
— И не возбухай. Тут и это не проходит. Тут работа. Мы все тут много работаем. Болтунов не жалуем. Особенно Тойфель. Его заместитель Брион помягче. Все–таки с детьми работает. Но тоже строг. Детей баловать нельзя.
— А сейчас он слышит нас?
— Может быть. Но лучше молчи. Если тебя невзлюбят, не видать тебе солнца и звёзд. Вот тогда обхохочешься.
— Что ж тут веселого
— А у нас только и умеют, что ржать. Лукавые все мы тут. Веселые, словом, ребята! Шутим. У нас тут все с юмором. Сатирики мы. Насмешники. Смехуны. Балагуры. У нас тут не увидишь кислой морды или, хуже того, слез и соплей. У нас тут гомерический, можно сказать, хохот царит. Прислушайся.
— С чего веселиться?
— А причин всегда, хоть отбавляй. Вот глянь вниз. Видишь?
— Чего видеть–то?
— Ничего. Скоро и ты научишься видеть лишь то, что надо, смотри. Вон площадь. А на ней вождь с протянутой рукой. А вокруг цветы.
— Да. Я знаю! Это наша центральная площадь.
— Ну и что тебе разве не смешно?
— А что там смешного?
— Синезадые пчёлы… Разве не смешно?
— Пчелы? У меня не такое зрение, чтобы пчёл с такого расстояния видеть.
— Я говорю, и ты можешь. И маковые зёрнышки можешь разглядеть. Надо тебе только захотеть.
— Нету там никаких пчёл.
— Не могут цветы оставаться без пчёл.
— Издеваешься?
— А вот эти бабы в синих халатах? Разве они не похожи на пчёл?
Они торчали из клумбы и впрямь, словно большие пчёлы.
Далеко внизу садовницы в синих казённых халатах, обтянувших им зады, пололи отцветшие тюльпаны.
Автомолёт в форме легковой машины несся по пустынной автостраде: позади него стлался мрачный холодный туман. Впереди сверкало солнце.
Как долго будет продолжаться моя работа над этой рукописью, не ведаю. Нет никаких предчувствий. Знаю одно: пока мне пишется так вот, как пишется, я ни одной строки, ни одной фразы и мысли не отнесу к какому–нибудь иному произведению. Даже если мне будет казаться, что пришедшее слово не отсюда, что оно провозвестник чего–то нового, какой–то иной книги. Другое по–другому и выглядеть должно. И пока я это не увижу, буду писать эту. Сколько бы ни продолжалась она.
Там будет так, как бы тебе хотелось, как ты живешь здесь и сейчас. Там ты получишь все, что здесь не имеешь, хотя очень хочешь.
У тебя будет дом на лужайке, окруженной деревьями. По утрам за окном — скворец. А по ночам аромат ночных фиалок. Пенье соловья. Звон цикад и сверчков.
С тобой будет женщина твоей мечты.
Ты будешь пить и есть, что захочется.
Ты будешь тем, кем хотел, но так и не смог стать.
У тебя будет кабинет с двухтумбовым столом, в одном из ящиков которого всегда будут перекатываться яблоко и кусок серебристо–серого сахару.
Ты будешь вставать пораньше и в счастливом состоянии духа садиться за работу. Ты будешь писать книгу о жизни, которую прожил на земле.
А на земле у тебя будет приёмник, в сознание которого спроецируется эта книга. А он воспроизведет и издаст ее под своей фамилией.
Потому что слава тебе ни к чему. А деньги без надобности. Имя, которое ты носишь в вечности, на земле никому ни о чем не говорит. Все будет так. А может, иначе. Все будет согласно твоим истинным чаяниям и желаниям, но при одном условии: если ты стерпишь эту свою жизнь до конца, до последнего мгновенья, не навредив ни себе, ни другому. Итак, терпение. Еще раз терпение и еще много–много раз!
Из хаоса:
— Она держала в руках мое сердце. Это очень опасно. Одно неловкое движение, одно неосторожное нажатие — и тебе становится больно. Правда, чаще не так больно, как страшно. Сердце — в ее пальчиках, но оно твое. И как бы нежны ни были эти пальчики, рано или позже та, которой ты отдал сердце, разобьет его. Такие они все безответственные. Но мне повезло. Женщина, которой я отдался, пощадила меня. Она умерла…
Зачем я остался жив?
В комнате свиданий:
— Но что мне делать, если я тебя люблю?! Я старый, неуклюжий, слабый, бесхарактерный… А вот люблю тебя, великую Колировку.
Ирэн:
— Зачем ты об этом пишешь, если хочешь сделать мир лучше? Ну что ты знаешь такого, что дает тебе право так всех нас пугать? Зачем ты пытаешься взять нас на испуг? Мир никогда не кончится, но идеальным тоже не станет. Даже на чуть–чуть. Он всегда будет таким, каков был, есть, каким его создал Бог. Или ты хочешь исправить Создателя? Отредактировать Его Слово?
— Я знаю. Но не надо предъявлять ко мне больших претензий. Потому что я маленький человек. Я пытаюсь хоть что–то сделать. Вот и все. Я могу так мало. Поэтому не нужно так много требовать от меня.
— Все правильно, ты маленький. Но малый, который хочет перемен, становится от этого своего великого желания и дела большим, а иначе откуда бы взялись те, кто добивается побед.
Однажды это случилось. Жестокий маньяк с горсткой сообщниц — это были красивые женщины всех оттенков кожи — уничтожили человечество. Чтобы создать новую цивилизацию — человечество без предрассудков. Из семени злого гения возникли иные люди: циничные, алчные, безжалостные…
Так началась история всех нас, кровопролитнее которой до сих пор не знала Вселенная.
— Жизнь — это колоссально! Такая форма существования потрясательна. Есть ли что–то подобное во Вселенной еще?
Ходил, озирался, замирал, оглядывался на все вокруг себя восхищенными глазами, и спрашивал.
— С луны упал! — говорили о нем — кто со вздохом сочувствия, кто с незлобивой иронией.
Да, Чемпион производил впечатление существа, только что ступившего на землю и которого всё здесь на каждом шагу поражает.
