Музыка наполняла собою все. Акустические системы фестиваля обладали такой мощью, что изгнали из округа Салливан всех птиц, вернувшихся назад лишь после завершения концерта. Для всех же прочих эта музыка была звучанием радости.
Что касается меня, я так и не приблизился к ферме Ясгура на расстояние, меньшее того, что отделяло от нее мотель «Эль-Монако». Я по-прежнему управлял нашим бизнесом, а спрос на услуги «Эль-Монако» был, большое спасибо Вудстоку, колоссальным. На территорию мотеля забредали на нетвердых ногах буквально тысячи и тысячи людей и каждый из них в чем-то да нуждался — от первой помощи до спального места. Эти дни обратились для меня в мутное облако непрестанных требований — я то и дело переволакивал на себе по всей нашей территории коробки с туалетной бумагой, продуктами, питьем, охапки простыней; отвечал на участившиеся вопли мамы, которой требовалась моя помощь; пытался втолковать хиппи, что насланные на них наркотиками фантазии это всего лишь фантазии и есть. Когда эти ребята все же возвращались на землю и обретали здравость рассудка, большинство их просто падало на мокрую землю и засыпало. Сотни людей лежали на территории «Эль-Монако» и вокруг нее — перекурившихся, пьяных или просто решивших вздремнуть. Земля наша сильно походила на поле долгой, наконец завершившейся битвы.
В пятницу, в день открытия фестиваля, средней руки цирк показался бы в сравнении с «Эль-Монако» местом умиротворенного покоя. Стоило мне покончить с одним делом, как на меня наваливались три новых. Кружа в этом хаосе, я вдруг понял, что папа устал и еле держится на ногах. Он тащил простыни в «Крыло Фэй Данауэй», и я, приглядевшись к нему, увидел, что лицо у папы пепельное, изнуренное и морщин на нем гораздо больше обычного. Я торопливо приблизился к нему и сказал:
— Слушай, пап, дай-ка мне эти простыни. Тебе не мешает вздремнуть. Я и сам справлюсь. А если понадобишься, я тебя позову.
Он устало кивнул и сказал:
— Ладно, Элли. Может, мне и вправду стоит поспать немного.
Остаток дня я провел в конторе и в других наших строениях, с головой уйдя в работу. Я, возможно, и осознавал, смутно, что где-то играет музыка — может быть, на парковке или на шоссе, — однако от того, чем я занимался, она меня не отвлекала. А потом, около пяти часов вечера, прохладное мерцание музыки вдруг проникло в мое сознание и возвратило меня к нормальной жизни. Я оторвался от работы, подошел, притягиваемый музыкой, к окну моей конторы и увидел людей, стоявших и на парковке, и на 17Б. Все они смотрели в одну сторону — на северо-запад, в направлении Уайт-Лейка. Я вышел наружу и присоединился к ним, стоявшим в грязи. И, наконец, услышал музыку по-настоящему, чистую и светозарную. Ричи Хэвенс пел «Freedom».
Голос его, спутать который ни с чем было нельзя, прокатывался по 17Б, точно звуки грозы. Он отражался от холмов, долин и озер, примыкавших к ферме Ясгура и к «Эль-Монако», и приходил к нам, поднимая нас над заботами дня, внушая веру в то, что все на свете возможно. Я смотрел в сторону фермы Макса и улыбался. Пойти на концерт я не смог, и потому концерт пришел ко мне.
Следующий день оказался таким же безумным, как предыдущий, и с каждым проходившим часом безумие его лишь нарастало. Сразу после полудня этой субботы, и сразу после очередного ливня, я сидел на передней лужайке мотеля — вернее, на том, что от нее осталось, — стараясь успокоить вымазанного в грязи хиппи, который понемногу возвращался из дурно сложившегося «странствия», предпринятого им с помощью ЛСД. Хиппи тупо смотрел в пространство, вглядываясь в нечто такое, чего там никогда не было, а я вдруг услышал донесшиеся с 17Б взревы мотоцикла. Я обернулся и, действительно, увидел ехавший прямо на нас мотоцикл. Он резко остановился в нескольких ярдах от нас, забрызгав меня и хиппи грязью.
— Вы спятили? — закричал я. — Тут же людей полно. Еще задавите кого-нибудь!
Мотоциклист снял с головы шлем, и на плечи его упала длинная грива каштановых волос. Собственно говоря, это была мотоциклистка в черной кожаной куртке поверх джинсовой рубашки. Не произнеся ни слова, она слезла с мотоцикла, тут же повалившегося на землю. Лицо ее было красным, и я вдруг увидел, что большие глаза ее расширяются, становясь еще больше. Она стояла передо мной, слегка приоткрыв рот и молчала. Дождь только что промочил ее насквозь, а опустив взгляд пониже, я понял, что она беременна. Между ног ее каплями стекала вода, но не дождевая. «Господи, — подумал я. — Это и вправду то, что я думаю?» У женщины только что отошли воды!
Я понимал — необходимо что-то предпринять, и поскорее, но сознавал также, что я не лучший из кандидатов на исполнение такой работы. Начать с того, что я и представления-то не имел, какая первая медицинская помощь тут требуется. В школе я напрочь завалил биологию, потому что не мог заставить себя препарировать лягушку. Я и героин, да и все, что требовало инъекций, обходил стороной, поскольку боялся уколов. Я, может быть, и выглядел мужчиной дородным и дюжим, но где же сказано, что мистер Дородный-и-Дюжий непременно должен уметь принимать роды?
Театральное появление этой девушки возвратило к жизни с десяток накачавшихся наркотиками хиппи, за миг до того бессознательно валявшихся на земле. Теперь они столпились вокруг меня, разглядывая девушку так, точно она была существом с другой планеты.
— Ничего себе, — сказал один из них. — Она же щас родит.
— Есть среди вас врач или санитарка? — в отчаянии спросил я.
Хиппи, мужчины и женщины, переглянулись.
— Не-а, — ответила одна.
— Нет, друг, — подтвердил другой.
— Ну так, помогите, хотя бы, занести ее в мотель, — закричал я. Я и двое хиппи сцепили руки, так что получилось подобие сиденья, на котором мы и оттащили девушку в бар. Пока наше шествие медленно продвигалось к нему, откуда-то прибежал с бейсбольной битой в руке встревоженный шумом и гамом папа. Мы опустили девушку на пол, и папа тоже понял, что она того и гляди родит.
— Вызови помощь, пап! — велел я. Он побежал куда-то, ошеломленный и намертво сбитый с толку. Куда — я и понятия не имел.
У одного из хиппи, видимо, заработали вдруг нейронные связи, и он объявил:
— По дороге до нас никто не доберется, друг. Там все стоймя стоит.
«Вот жопа, — подумал я. — А ведь он прав!»
— Кто-нибудь, позвоните в полицию штата, — сказал я хиппи, — объясните, что у нас женщина рожает и нам срочно нужна помощь. Мотель «Эль-Монако». На 17Б, в Уайт-Лейке.
Несколько человек припустились бежать — почему-то в разные стороны. Я повернулся к девушке, взглянул в ее испуганные глаза, становившиеся с каждой секундой все большими и большими. Ей было от силы лет двадцать. И когда она завопила от боли, крики ее пробились сквозь пелену моего ужаса, и я начал действовать.
— Все обойдется, — сказал я девушке, и заглянул ей под юбку, решив, что именно там находится место, требующее особого внимания. А потом спросил: — Ничего, если я сниму с вас трусы?
Рядом с девушкой присела женщина лет тридцати с небольшим, подсунула под ее голову сложенный свитер — вместо подушки. А после начала гладить девушку по голове.
— Все обойдется, маленькая, — повторяла она. — Не беспокойся, мы о тебе позаботимся.
Прочие хиппи тоже опустились рядом с ней на пол, наперебой произнося слова утешения и ободрения. Теперь беременную окружали коленопреклоненные люди. Я осторожно стянул с нее трусы и вдруг вспомнил, что видел в каком-то телефильме человека, оравшего ровно в таком случае: «Вскипятите воду! — а затем: — Тужься!». Впрочем, что я понимал в подобных делах? Зачем мне нужен кипяток, я и знать-то не знал, и потому просто завопил:
— Тужься!
Теперь уже и хиппи, с облегчением обнаружившие, что знают, как им себя вести, последовали моему примеру и заорали:
— Тужься! Тужься! Тужься!
Лежавшая на полу безымянная роженица набрала в грудь побольше воздуха, героически взвизгнула и поднатужилась. Женщина, гладившая ее по голове, зашептала:
— Как у тебя здорово получается, милая, какая ты умница. Главное, не останавливайся.
Я продолжал бессмысленно выкрикивать: «Тужься!», надеясь, что из этого хоть какой-нибудь толк да выйдет. И ведь вышел. Между ног девушки появилась верхушка маленькой, темной, волосатой головки. Я взволновался так, что едва к потолку не подскочил. И тут же услышал восторженные клики.
— У тебя получается! — завопил чей-то голос.
— Малыш вылезает! — подтвердил другой.
— Вот щас как родим! — торжествующе воскликнул третий.
Не зная, что делать дальше, я просто поддерживал головку младенца, а юная женщина все тужилась, тужилась.
— Тужься, милая, тужься, — повторял я. — Еще немного — и все.
И тут до меня дошло: вот это и называется родовыми муками. Юная мать обливалась потом, хватала ртом воздух и тужилась что было мочи. «Ой, нелегкая это работа — родить младенца на свет» — подумал я. И черт знает, какая мучительная. Бедная девочка с огромными глазами и каштановыми волосами трудилась изо всех сил, одолевая сопротивление собственного тела. Ткани его разрывались, я увидел кровь, увидел слезы. Но за слезами, наполнившими ее глаза, я увидел и яростную решимость.
