— Болит ужасно, — пожаловался он.
Женщины и парня в куртке в купе уже не было. А коммивояжер-галантерейщик тихо сидел, скрестив руки на груди. Монотонно стучали колеса.
— Этот дантист был шарлатан!
— Постарайтесь уснуть.
— Я немножко поспал. Но проснулся от боли.
Я засмеялся. С ума сойти — неужели только зубная боль не дает ему спать!
— Не понимаю, что тут смешного! — возмутился Вандерпут.
— Это я не над вами, а над всеми нами смеюсь.
— Если бы не было так больно, я бы тоже радовался жизни!
Коммивояжер поерзал на месте — верно, все силился припомнить и наблюдал за нами исподтишка. Скрип вагонов сливался со стонами Вандерпута, которому только зубная боль мешала радоваться жизни… Постепенно стоны затихли — он уснул. Я подошел к нему, расшнуровал и снял с него ботинки. Так ему будет лучше спаться. Лица его было почти не видно в полумраке. Если не приглядываться, в темноте оно даже казалось моложе. На нем играли отблески мелькающих за окном огоньков. Лицо, подумал я, — зеркальная поверхность человека, которая отражает небо, других людей и прочих животных на водопое. Я вышел в коридор и долго стоял там, прижавшись лбом к черному стеклу и вперив взгляд в ночь. Поодаль от меня стояли двое, курили и переговаривались.
— Человек — вот чего нам не хватает…
Проехали туннель. Над нами прогрохотала полость горы.
— Так больше не может продолжаться…
Я выбросил окурок и вернулся в купе. Супруг хворающей в Швейцарии жены стоял над Вандерпутом с зажженной спичкой в руке и жадно вглядывался в его лицо.
— Эй, оставьте его в покое.
Он схватил меня за руку:
— Понимаете, я спать из-за этого не могу. Не то чтобы меня любопытство разбирало — в конце концов, мне все равно. Но я ничего не могу с собой поделать. Вы знаете его?
— Это мой отец, — ответил я.
— А, так этот господин — ваш отец? С кем имею честь?
— Дюран, — сказал я. — Отец и сын Дюраны. Коммивояжер зажег вторую спичку, но я задул ее:
— Пора спать.
— Ужасно глупо, не могу вспомнить, и все тут! Но я уверен, что где-то видел эту морду… простите, это лицо.
— Подумайте лучше о вашей жене, — сказал я. — Может, она при смерти. Переключитесь на другие мысли — глядишь, потянет в сон.
— Нехорошо так говорить. Нехорошо!
Он отодвинулся в угол и застыл. Затаился. Я чувствовал его пристальный, напряженный взгляд. И ведь он точно не сыщик. Призвание такое. Или у него большое горе? Я караулил его, пока не заснул. Проснулся как от толчка — неугомонный сосед опять склонился над Вандерпутом с зажженной спичкой.
— Вы ему усы подпалите, — сказал я.
Может, он пытался забыть о больной жене и обмануть свою память: цеплялся за Вандерпута, чтобы лицо старика помогло забыть лицо жены? Но все же я слегка встряхнул его и отпихнул на место. Он не сопротивлялся — видно, понимал, что виноват. Чтобы не заснуть, я закурил. Хотя в общем-то что толку охранять Вандерпута? Скоро наступит утро и обнажит его лицо для всех, кто захочет смотреть. Усталость взяла свое — меня опять сморило. И снова меня разбудил сосед: толкнул, пробираясь поближе к Вандерпуту, но тут же резко развернулся и поднес дрожащую руку со спичкой к моему рту:
— Э-э… позвольте… у вас сигаретка погасла…
Я прикурил.
— Ну что, никак?
— Не получается. — Он вымученно усмехнулся. — Забавно, да?
— А что, оба легких затронуты? — спросил я.
Он обжег себе пальцы и бросил спичку на пол.
— Оба. У нее еще давно был пневмоторакс, но мы думали, что все зарубцевалось. А теперь вот опять, и с обеих сторон. Спасибо, я не курю.
Он стоял передо мной, держась за багажную сетку.
— Вы не представляете себе, как она изменилась всего за полтора месяца.
— Все еще может уладиться.
— О, конечно! — торопливо заговорил он. — Я-то как раз оптимист. Вот только что вычитал: один врач из Монте-Карло придумал лекарство от туберкулеза, «черепашья сыворотка» называется… Что-то невообразимое! Если вам интересно, могу показать, это в сегодняшней вечерней газете, она у меня с собой…
Он потянулся к карману.
— Не надо, — сказал я. — Мне неинтересно. У меня все здоровы.
Он уже взялся за газету, но доставать не стал, а повернулся ко мне спиной и пошел на свое место. Поезд стучал и стучал по рельсам, а мне казалось, что это грохочет сердце у меня в груди. Но и на этот раз я задремал. А внезапно проснувшись, увидел, что сосед навис над Вандерпутом с горящей спичкой в одной руке и газетой в другой и сличает его физиономию с фотографией. Я попытался преградить ему дорогу, но он оказался проворнее и одним прыжком очутился в коридоре. Я только успел увидеть, как он, налетая на стенки, улепетывает по коридору, не выпуская из рук газеты. Я бросился к Вандерпуту и растолкал его:
— Уходим! Быстро!
Но он не желал просыпаться. Мы потеряли полминуты. Наконец Вандерпут схватил свой чемодан, и я вытолкнул его в коридор.
— Боже мой, — горестно пробормотал он, — а я-то обо всем забыл!
Я выволок его в тамбур и открыл дверь. Уже занималась заря. Вандерпут, взъерошенный, одуревший, с расстегнутым и сбившимся набок воротником на морщинистой шее, стоял передо мной, держась за щеку, и зевал во весь рот.
— В чем дело-то?
— Пустяки, — сказал я. — Просто наш милый сосед узнал вас и побежал за подмогой.
Холодный ветер врывался в распахнутую дверь, Вандерпут дрожал с головы до ног и хватался за меня, чтобы не потерять равновесие.
— Но не заставите же вы меня прыгать? Я разобьюсь!
Я толкнул старика. Раздался дикий вопль — и он исчез из виду. Я спустился на подножку, закрыл за собой дверь тамбура и тоже прыгнул. Но плохо рассчитал прыжок и вмазался носом в песок — ощущение было такое, будто с лица содрали кожу. Я сел, провел по нему рукой — на ладони осталась кровь. Что ж, по крайней мере теперь мне тоже больно. Вандерпуту не придется больше страдать в одиночку. Наконец-то у нас с ним появилось хоть что-то общее. Немножко оклемавшись, я увидел Вандерпута — он сидел верхом на насыпи недалеко от меня. Надо же, чемоданчик не забыл прихватить, когда падал, и не выпустил его из рук. Я подошел к нему. Старик очумело уставился на свои широко раскинутые ноги.
— Как это?.. Как это?.. — повторял он и, увидев меня, спросил: — А где мои туфли?
Господи боже, ведь это же я их снял, пока он спал! И теперь они уезжали от нас со скоростью пятьдесят километров в час. Как же он пойдет босиком?
— А другой пары в чемодане у вас нет?
— Нет.
— Померяйте мои.
Мои были ему малы. Скоро станет совсем светло, не сидеть же вот так около путей! Сосед наверняка успел остановить поезд, еще немного — и вся округа бросится искать нас. У нас оставалось не больше часа, чтобы где-нибудь спрятаться. Я осмотрелся. Мы были в винодельческом районе. В рассветном сумраке проступали виноградники, сосны, холмы на горизонте. До настоящих гор и до границы еще далеко. Я смотрел на виноградники и думал: вот бы каждый местный житель хлебнул столько домашнего винца, чтобы его было легко разжалобить. Но, увы, на всей земле не наберется столько вина! Я стащил Вандерпута с насыпи и принудил идти. Скоро мы набрели на ручей. Я наклонился попить и увидел свою опухшую физиономию. Умылся сам и заставил умыться старика. В чемоданчике у него нашлись мыло и бритва.
— Сбрейте усы, — сказал я.
Он заартачился. Почему это ему нельзя переходить через границу с усами? Про зубную боль он, кажется, почти забыл и яростно спорил:
— Да поймите, без усов я буду чувствовать себя неполноценным!
Хорошенькое мы, должно быть, являли собой зрелище! Сцена в рассветной тишине (только петух порой закукарекает где-то вдалеке), на природе, у ручья: старик со сбившимся воротничком, в черном пиджаке, полосатых брюках, но босой держится за раздутую щеку, а решительный молодой человек подступает к нему с бритвой в руке.
— Если меня все-таки арестуют и будут судить, без усов я буду жалко выглядеть.
Не слушая, я схватил его за ус и отхватил половину. Вандерпут сразу притих и стоял смирно до самого конца операции. Только левый глаз его мигал, наливался слезами и укоризненно блестел голубизной. Затекшего правого было не видно из-за флюса.
— Ну вот, — сказал я, отступая на шаг.
Вандерпут ощупал кожу над верхней губой. Посмотрел под ноги, нагнулся, расстелил на земле носовой платок и стал тщательно собирать слипшиеся длинные волоски. Сполоснул остатки усов в ручье, вытер рукавом, завернул в платок и положил в карман. И только потом встал.
— Ну, вперед, — сказал я.
Мы шли виноградниками, обходя просыпающиеся фермы; там и тут к еще белесому небу поднимался дымок из трубы, пролетали первые птицы. Вандерпут тащился сзади. Босиком, в жестар-фелюше, с жестким воротничком и с чемоданчиком в руке, он походил на чокнутого коммивояжера. Аспирин, которого он наглотался накануне, уже не снимал боль, но муть в голове еще не осела.
