— И все же лучше идти встречать их на край мола. Тогда они скорее нас увидят. Лина, куда вы подевали фонарь Жоза-из-табачного-киоска?
— Я его погасила, когда подходила к ограде, и прислонила к стене. Пойду за ним.
— У меня есть еще два, — гордо объявляет Мари-Жанн. — Был еще и третий, но с испорченным стеклом. Думаю, что не хватает целого кусочка. Нонна, идите за теми, что в порядке! В чулане — на подоконнике. Да шевелитесь же, увалень вы эдакий!
— Иду.
— Не съехал ли набок мой головной убор, Элена?
— Не волнуйтесь. Он стоит прямо, как церковная колокольня.
— Итак, в путь… идемте. Подождите! Мне необходимо присесть на скамейку.
— Не торопитесь, Мари-Жанн. Мы утомили вас нашей болтовней да еще все эти хлопоты, которые мы вам доставили.
— Дело не в усталости. Бывают моменты, когда я с трудом держусь на ногах. Но долго это никогда не длится. Элена, мне хотелось бы знать — вернутся ли мужчины до последнего удара колокола.
— Обязательно вернутся.
— Откуда вам это известно?
— Этого я не знаю. Ведь я также не могу утверждать, что солнце завтра взойдет. Но я уверена, что настанет день.
Лина Керсоди отыскала фонарь Жоза-из-табачного-киоска. Она зажгла его возле очага. Теперь она стоит позади Мари-Жанн Кийивик, на ту напало какое-то отупение, и она ждет, когда обретет возможность вновь стать на ноги. Мать Дугэ не поднимется, пока не почувствует, что способна держаться прямо. Нонна Керуэдан появляется из чулана с двумя уже зажженными фонарями. Он останавливается посередине комнаты и смотрит на трех женщин, освещаемых лампой. Возможно, это и дурно, но он вспоминает о трех других, тех, вы их знаете, из Священного писания, которые направлялись к могиле. А могила оказалась пустой.
— Идемте, — говорит Мари-Жанн. — Пора отправляться в путь. Нонна, дайте Элене один из фонарей. Мне фонарь не нужен…
Не спеша прикручивает она фитиль лампы, чтобы та светила не так ярко. Машинально оглядывает всю комнату. Такова ее привычка: когда она выходит ночью из дому, никого и ничего в нем не оставлять, кроме едва теплящегося трепетного огонька лампы. Остальные поджидают ее снаружи. Она присоединяется к ним, уверенно шагая, опережает всех и становится во главе группы.
— Вы не запираете дверь, Мари-Жанн?
— Разве Нонна Керуэдан забыл, что сегодня ночь под рождество! Мертвые должны иметь свободный доступ домой, даже если живые и отсутствуют.
— Вы всегда знаете, как надо поступать.
— Существуют мертвые и живые. А есть еще и другие. Идемте же их встречать.
«Золотая трава» вступила в привычные места. Она идет медленным ходом, постаревший, жалкий полотняный замок — мечта сельских бедняков. Но море — очень хорошо, можно подумать, что оно просит прощенья за свою прошлую злобность. Ветер тоже хорош, и человек у штурвала использует каждое его дыхание. Теперь в небе уже не неопределенное свечение, но явно обозначенные лучи маяка, ритм которых доступен подсчету. А небо само по себе удивительно светло, местами почти молочной белизны. Вопреки всем проискам моря рифы остались справа, теперь судно само войдет в бухту Логана. Команда, каждый на своем посту, вперила глаза в сушу, которую уже можно разглядеть. Юнга вытащил из кармана куртки свою гармонику и пытается найти мотив, который Пьер Гоазкоз насвистывал сквозь зубы, когда они сдвинулись с места. Более или менее юнге удается этого достигнуть. Теперь уже нечего опасаться гнева Алена Дугэ. С тех пор как поднялся ветер, Ален даже несколько раз похлопал юнгу по плечу. «Дела идут, Херри? Все хорошо, малыш? Порядок?» И они погримасничали друг перед другом, как двое заправских приятелей. Но почему на лицах двух других матросов такое мрачное выражение — юнга не замечал его даже тогда, когда шансов на их спасение не было почти что никаких.
Скоро юнга поймет, в чем тут дело. Позади него раздается глухой удар, и форштевень отклоняется в сторону, парус опадает и свисает, а лодка становится поперек зыби, она уже не судно, а игрушка — на милости течения. Херри не успел даже обернуться, как Корантен и Ян уже прыгнули. Один ухватился обеими руками за обезумевший штурвал, чтобы вернуть «Золотую траву» в верное положение по отношению к ветру, а другой склонился над Пьером Гоазкозом, упавшим на решетчатый настил. Он скрючился, открыв рот, вытаращив глаза, ухватившись одной рукой за брезент, под которым раньше спал юнга.
— Что происходит? — кричит Ален Дугэ, не сдвинувшийся с места.
И ответ не слишком его удивляет:
— Он умер.
«Золотая трава», управляемая Корантеном, благополучно приняла нужное направление, и уже слышен лишь как бы шелест шелка, что должно означать гармоничный союз парусника с водой. Ян закрыл глаза хозяину парусника. Чтобы оно могло вытянуться во всю длину, он перетащил тело с помощью Алена Дугэ на середину барки. Хотя глаза и закрыты, лицо все еще выражает удивление. Ян укутывает его в брезент, дабы избежать искушения — бросить в воду. Ведь на земле его ожидает Нонна Керуэдан. Он-то знает. Юнга трет гармонику о куртку.
— Ян, где теперь Пьер Гоазкоз?
— В раю, паренек. Не знаю, в каком именно, но в его собственном раю.
— Как странно. Сейчас — ночь под рождество, мы едва не кончили жизнь под водой, много говорили, но ни разу не вспомнили милосердного бога и всего того, чему нас учат в церкви.
— Ты ошибаешься, Херри, ни о чем другом речь у нас и не шла.
Теперь вокруг них — морские птицы. Это — последний этап. Они летают сомкнутым строем над «Золотой травой». Как широк размах их крыльев! И голодные же пройдохи! Как они кричат! Но на «Золотой траве» нет никаких остатков пищи. На «Золотой траве» нечем поживиться, ни одной чешуйки, ни одной корки, убирайтесь отсюда! От ваших криков лишь усиливается голод команды. С тех пор как Пьер Гоазкоз, этот помешанный, лежит вытянувшись под брезентом, жизнь начинает предъявлять свои права, говоря вульгарно. Очень вульгарно.
Когда Нонна Керуэдан закрывал за собой калитку, раздался первый удар колокола церкви Логана. Мари-Жанн Кийивик уже продвинулась вперед шагов на тридцать, за ней следуют две другие женщины, взявшись за руки. Старику приходится поторапливаться, чтобы их догнать. Мари-Жанн оборачивается.
— Да способен ли он следовать за нами, этот Нонна?
— Не беспокойтесь, идите, — отвечает он.
Ночь светла, небо сияет. Дорога покрыта снегом, но ее легко различить. По ее обочинам разбросаны оголенные кусты, которые тоже стоят в белом одеянии. Слева раздается несильное ворчание океана, прерываемое ударами прилива. Дует сухой ветер. Мари-Жанн вспоминает другую ночь, когда она шла за сыном, в подобном же наряде, просить руки Лины у ее матери Лик. Теперь все изменилось. Девушка, вся трепеща при мысли о возможном отказе Алена Дугэ, следует за ней, но она, Мари-Жанн, сумеет свести на нет все счеты еще прежде, чем тот или другая откроют рот. Такие неумехи — эти двое.
Когда кортеж, освещаемый тремя фонарями, прибывает к морю, на набережной не светится ни одного огонька. Даже тетушка Леония закрыла свою лавочку. Она, наверное, направилась в церковь, чтобы вместе с другими женщинами перебирать четки в ожидании начала мессы. Даже если где-нибудь в теневых уголках и прячутся мужчины, они постараются не попасться на глаза вдове Дугэ. Но большинство логанцев — в своих разрушенных жилищах, сидят в темноте, уперев локти в колени, не способные предпринять что-либо, или же, раздавленные усталостью, легли в постель. Лина думает о матери, которая находится в своем удаленном, не видном с берега, отеле. Она представляет себе, как та сидит на кухне, сгорая от беспокойства за дочь, которая не возвращается. Коммивояжеры легли спать, журналисты тоже, после того как они, безостановочно бродя по всему Логану, чтобы суметь описать, в каком состоянии находится городок, записывали свои впечатления, расспрашивая то одного, то другого. А может быть, и они тоже пошли в церковь, чтобы потом дать представление об «атмосфере». Ремесло обязывает. Телефону, «аппарату, чтобы говорить через стену», как его называет Корантен Гоанек, пришлось-таки потрудиться. Все эти люди зачислили «Золотую траву» в «пропавшие без вести», во имя большей патетичности встречи населения с министром, которая должна состояться завтра.
Мари-Жанн проходит решительными шагами мимо завода, у стен которого нагромоздились обломки барок, покрытые слоем снега, уже начинающего таять. Кажется, она вовсе не замечает того плачевного состояния вещей, которое царит вокруг нее. Но Элена Морван внезапно останавливается, охваченная слабостью. Она не подготовилась к подобному зрелищу. Лина берет ее под руку, помогая сдвинуться с места, чтобы догнать Мари-Жанн Кийивик, которая, решительно скрестив под шалью руки на груди, уже вступила на мол. Ветер намного усилился. Волны вздымаются и с сильным шумом обрушиваются на плотную каменную стену. Посередине этой стены — пролом, образованный натиском урагана. Пробита брешь примерно в двенадцать метров, которая затрудняет дальнейшее продвижение.
