Вскоре гости распрощались, и Дайк услужливо под-нез их в своем фургоне до самых ворот фермы Кьен-Сабе. По дороге Пресли вспомнил о том, что говорила миссис Дайк, и навел самого Дайка на разговор о ТиЮЗ железной дороге.
- Строго говоря,- ответил Дайк,- мне-то особенно обижаться не приходится. Полеводы - дело другое, ну а что касается хмеля, так им у нас мало кто интересуется. Это такая мелочь, что правлению дороги даже нет смысла повышать на него тариф. Вот фермеров крепко поприжали. А на хмель тариф справедливый. Против этого не возразишь. Недавно я даже в Боннвиль съездил, чтоб проверить: два цента за фунт - цена божеская, всякому по карману. Да,- заключил он.- Теперь, надо думать, я хорошо подзаработаю. И то, что меня с дороги поперли, скорей всего вышло к лучшему. Как нел1.:ш кстати. В самый подходящий момент. У меня было коо-что отложено про черный день, и тут как раз подвернулась возможность заняться хмелем с гарантией, можно сказать, что цена на него в течение года вырастет в чети ре, а то и в пять раз. Мне, так сказать, представился хороший случай, и хотя в намерения правления дороги вряд ли это входило, они оказали мне большую услугу, вытурив меня. Так что теперь моя красавица пойдет с осени учиться в пансион.
Минут через пятнадцать Пресли и Ванами расстались с бывшим машинистом и быстро зашагали по дороге, которая привела их на ранчо Кьен-Сабе и прямо к дому Энникстера. Вокруг дома царила непривычная суета. Заинтересовавшись, они некоторое время стояли, наблюдая с улыбкой за происходящим.
Громадный амбар был наконец достроен. Свежевыбеленные стены сверкали на солнце так, что было больно глазам, но внутри к покраске еще не приступали, и из приоткрытых раздвижных ворот тянуло приятным запахом свежего дерева и стружки. Вокруг амбара сновали люди - рабочие Энникстера. Несколько человек, стоя на верхних ступеньках лестницы, тянули от дерева к дереву, а также по всему фасаду гирлянды японских фонариков. В самом амбаре миссис Три, ее дочь Хилма и еще какая-то женщина нарезали на ленты одну штуку батиста за другой, а несколько рабочих под их руководством драпировали этими красными, белыми и синими лентами потолок и стены; в воздухе стоял перестук молотков. Подъехал фургон, доверху нагруженный хвойными деревцами и огромными связками пальмовых листьев; все это тотчас разобрали и пустили в дополнение к батистовым лентам на украшение внутренних стен амбара. Два деревца покрупнее поставили по обе стороны амбарных ворот, согнув их верхушки так, чтобы они образовали арку. Под аркой предполагалось повесить огромный картонный щит, на котором золотыми буквами будет написано: «Добро пожаловать!» Посреди амбара были навалены горы стульев, взятых напрокат в Боннвиле, а в дальнем конце его два плотника сооружали импровизированные подмостки для оркестра.
Все были оживлены и веселы, все в приподнятом настроении. Разговоры то и дело перебивались смехом. Представители сильного пола и вовсе разошлись. В углах затевалась шумная возня, иногда кто-нибудь начинал нашептывать соседу скабрезности - правда, завуалированные, правда, прикрываясь рукой, однако свободно достигавшие женских ушек и сопровождавшиеся веселым гоготом и топотанием. Отношения между мужчинами и женщинами становились все более мольными; представительницам слабого пола приходилось локтями отпихивать пристававших к ним молодых людий. Из уст в уста передавались новости: «Слыхали? Адела Вакка, жена управляющего участком, потеряла подвязку, а десятникова дочка целовалась с кем-то, запершись в сыроварне».
Время от времени появлялся Энникстер с непокрытой головой, с встрепанными рыжими вихрами. Он бегал от амбара к дому и обратно, таща на себе то ящик иина, то корзину лимонов и ананасов, то большую оплетенную бутыль. Помимо общего руководства он взялся сам приготовить крюшон - что-нибудь эдакое, чтобы разом каждого с ног валило.
Сбруйную Энникстер резервировал для себя и ближайших друзей. Он велел принести сюда из дому длинный стол, на котором расставил ящики с сигарами, бутылки виски и пива и большие фарфоровые чаши для крюшона. И не будет в том его вины, решил он, если половина гостей не будет к концу вечера пьяным-пьяяна, так, чтобы дым стоял коромыслом,- бал его прогремит на всю округу, так что через много лет люди будут о нем вспоминать. В этих целях он решил выбросить до завтра из головы всякую мысль о делах. Вообще-то дела шли неплохо. Остерман привез из Лос-Анджелеса хорошие вести о переговорах с Дисброу и Даррелом. Состоялось еще одно заседание комитета, на котором присутствовал Хэррен Деррик. Хоть он и не принимал
участия в обсуждении, но Энникстер был доволен: Губернатор разрешил Хэррену войти в комитет, если он того хочет, и Хэррен обязался взять на себя шестую часть расходов по проведению кампании при условии, что расходы эти не превысят определенной суммы.
Подойдя к дверям с намерением обрушить поток pyгательств на голову совсем сбившегося с ног повара-китайца, который резал лимоны на кухне, Энникстер увидел Пресли и Ванами.
- Здорово, Прес! - обрадовался он.- Иди сюда, посмотри, как мы тут все устроили! - Он указал головой на амбар.- Готовимся к встрече гостей,- продолжал он, когда приятели подошли ближе.- Но как мы управимся к восьми часам, ума не приложу. Представьте себе, у этого негодяя Карахера не хватило лимонов! В самую последнюю минуту выяснилось, хотя я еще месяц назад предупредил его, что мне потребуется три ящика. На резвой лошади можно было бы обернуться, так нет, кому-то понадобилось увести чалую из загона в самый неподходящий момент. Видно, украли! И вместе с седлом, за которое я шестьдесят долларов отдал. Да я этого мерзавца под суд отдам, чего бы это мне ни стоило! Японских фонариков половины против заказанного не додали, а свечей и к этим не хватает! Глаза б мои не смотрели! Все самому приходится делать; никто пальцем о палец не ударит, если над ними с палкой не стоишь. Мне все это осточертело! Да еще шляпу где-то потерял. И надо же мне было затевать эти дурацкие танцы! К тому же назвал несметное количество бабья. Не иначе как бес попутал.
Потом, забыв, что сам подозвал к себе молодых людей, он прибавил:
- Ну, я побежал. Вы уж извините меня. Дел у меня невпроворот.
Он послал повару последнее ругательство и снова скрылся в амбаре. Пресли с Ванами пошли своей дорогой, а Энникстер, пересекая амбар, чуть не сшиб Хилму, которая вышла с ящиком свечей в руках из той его части, которая предназначалась под конюшню.
Пробормотав что-то в качестве извинения, Энникстер вернулся в сбруйную, затворил за собой дверь и, забыв об ответственности момента, закурил сигару и плюхнулся на стул, сунув руки в карманы и закинув ноги на стол, попыхивая сигарой и глядя в задумчивости сквозь сизый дым.
Он вынужден был признаться самому себе, что никак не может выкинуть из головы мысли о Хилме Три. В конце концов она завладела-таки его мыслями. То, чего он больше всего боялся, случилось. И не будет ему больше покоя, потому что он только о ней одной и думает. Ложится спать с мыслями о ней и с мыслями же о ней встает. Двадцать четыре часа в сутки они одолевают его. Мешают работать, нарушают порядок дня. Ведь стыдно же сказать, как глупо он транжирит своо время. Подумать только, что не далее как вчера он стоял у витрины музыкального магазина в Боннвиле и вполне серьезно раздумывал, не купить ли Хилме в подарок музыкальный ящик. Даже сейчас при мысли об этом он покраснел от стыда; и все это после того, как она ясно сказала ему, что он ей неприятен. А ему все мало - продолжает бегать за ней. Это он-то, Энникстер!
Грохнув по столу каблуком, он в сердцах выругался. Сколько раз давал он себе слово выбросить ее из головы! Раньше это ему удавалось, но теперь с каждым днем становилось все труднее и труднее. Стоит только ему опустить веки, и перед глазами появлялась она; он видел ее озаренной солнцем, так что ее шелковистая белая кожа становилась золотисто-розовой и волосы вспыхивали золотом; округлая, крепкая шея, покато спускаясь к плечам, казалось, излучала свет; глаза, большие, карие, наивные, с расширяющимися при малейшем волнении зрачками, ослепительно сверкали в солнечном свете.
Энникстер был в полном смятении. Если не считать робкой девицы из Сакраменто, работавшей в мастерской, где чистили перчатки, он никогда не знал близко ни одной женщины. Его мир был груб, суров, населен одними мужчинами, с которыми приходилось браниться, воевать, порой даже пускать в ход кулаки. К женщинам он относился с бессознательным недоверием великовозрастного школьника. Но вот наконец в его жизнь вторглась молодая женщина. Он был повергнут в смущение, раздражен сверх всякой меры, рассержен, измучен, околдован и сбит с толку. Он относился к ней с подозрением и в то же время страстно ее желал, не представляя, Как к ней подойти. Ненавистная ему как представительница женского пола, она тем не менее привлекала его как личность; не умея разобраться в этом двойственном чувстве, он порой начинал ненавидеть Хилму, а сам был постоянно взвинчен, обозлен и раздосадован до крайности.
