Ознакомительная версия.
Каждый раз я жду, что упадет люстра. Или взорвется осколками какой-нибудь бокал в шкафу. Или у кого-то лопнут барабанные перепонки.
Слушатели обычно застывают, окаменевают, как при смертельном трюке каскадера.
Любопытно, что и основной прием творчества Ренаты Мухи — касается ли дело «полномасштабного» стихотворения или какого-нибудь двустишия (от которого невозможно месяцами отделаться!), — заключается, условно говоря, в трюке.
В неожиданном повороте темы, эмоциональном сдвиге, словом, таком «повороте сюжета», — когда в конце второй строки на вас словно нахлобучивают шутовской колпак по самые уши, — что обескураженный читатель долго осматривается по сторонам, пытаясь понять — что с ним сотворили…
Жил Человек полнеющий…
(Ну да, жил человек рассеянный, на улице Басейной, и далее какой-нибудь рифмованный рассказ для детишек — что с этим человеком произошло и как надо, а как не надо юным читателям поступать…)
А так вообще вполне еще.
Все! Это трюк. Вас одурачили. Вас показали вам. Вам показали вас. Причем, всю вашу сегодняшнюю жизнь в двух строках, ваше самоощущение, настроение, грусть. При чем тут дети? Какие дети?!
Говорит Яйцо Яйцу:
— Не судите по лицу!
— это что — детям?!
Это что, детям — постоянное питие: осетра — с утра, орла — из горла; игра в кости скелета со скелетом, радостная толпа, откачивающая героя-утопленника? (Вообще, воображаю — что мог бы написать про эти стихи какой-нибудь критик детской литературы советского периода.)
Могучее трюковое словесное воображение. Словесное изобретательство. Словесная эквилибристика под куполом цирка.
Тут каждое стихотворение — приключение с неожиданностями. Вот, как в детстве сбегаешь из дома — на Борнеа, на Мадагаскар, навсегда. А получается, — до Второй Мелитопольской, и до обеда. И в маминой панаме. Так что, уж это — между нами, а то — полный конфуз.
Мудрое и лукавое мастерство Ренаты Мухи — в двух, обескураживающе простых строках зашифровывать философские постулаты.
По пустыне шли Стада
И сгорали со стыда.
Что это, как не история вечно кающегося и вечно грешного Человечества?
Впрочем, вовсе не собираюсь я «тянуть одеяло» на взрослые проблемы нашего мира. Конечно, много у Ренаты стихов именно для детей.
Я могу слушать ее рассказы бесконечно. Они перемежаются стихами, в них бездна юмора, игры, лукавства и душевной щедрости. Но как истинный пироман, чье воображение пожирает вечная жажда пламени, я в конце вечера всегда прошу: — Рената, а теперь про Иду Абрамовну, — и закрываю уши, потому что слушать колыбельную в исполнении Соловья-Разбойника под силу только самым отважным людям. Детям.
– МНЕ ВСЕГДА ОЧЕНЬ НРАВИЛИСЬ СТИХИ РЕНАТЫ МУХИ, НО ОДНАЖДЫ В КАКОЙ-ТО ТЕЛЕВИЗИОННОЙ ПРОГРАММЕ МИНУТ НА ПЯТЬ МЕЛЬКНУЛА ОНА САМА… И Я ПРОСТО ОСТОЛБЕНЕЛА!
— Могу похвастать: у Ренаты есть обо мне два устных рассказа. Один — про то, как мы познакомились «вживую». Она живет в Беэр-Шеве, я — под Иерусалимом. В переводе на российские пространства это все равно, что Севастополь и Екатеринбург. Но иногда я выступаю, появляюсь там и тут. Однажды меня пригласили выступить в Беэр-Шеве. Я и поехала с намерением непременно побывать у Ренаты Мухи.
Картинки по теме:
Так вот, это убийственно точный по интонации, хотя и придуманный от начала до конца устный рассказ — о том, как мы познакомились. С выкриками, вздохами, жестами, комментариями в сторону. Буквально все это я передать не могу, могу только бледно пересказать:
Итак, я впервые являюсь в дом, в «знаменитой» широкополой шляпе, с коробкой конфет, и подвявшим букетом цветов, которые мне подарили на выступлении.
И вот, «папа Вадик» (муж Ренаты — Вадим Ткаченко) расставляет стол, сын Митя что-то там сервирует… а Рената «делает разговор». Я при этом изображаюсь страшно культурной элегантной дамой, даже слегка чопорной. Кажется, даже в лайковых перчатках, которых сроду у меня не бывало.
Рената, которая волнуется и хочет «произвести на эту селедку впечатление», начинает рассказывать «про Тришку» (есть у нее такой уж точно смешной рассказ).
— И тут я видку, что Динино лицо по мере повествования вытягивается, каменеет и теряет всяческое выражение улыбки. Я продолжаю… Рассказ к концу все смешнее и смешнее… Трагизм в глазах гостьи возрастает. Что такое, думаю я в панике, ведь точно смешно! Заканчиваю… И вы, Дина, замороженным голосом, сквозь зубы говорите: «Рената, какая же вы блядь!» — Ничего для первого раза, да? А?! (Ее любимый выкрик: — А?!)
— И когда я так осторожно говорю, что в моем возрасте это, пожалуй, уже комплимент… и интересуюсь, чем, так сказать, заработала столь лестное…
Дина сурово обрывает:
— Вы хотите сказать, что этот рассказ у вас не записан?
Я отвечаю — и этот, и все остальные.
Дина с каменным лицом: «Конечно, блядь!»
Самое смешное, что этот рассказ основан на моем действительном возмущении: каждый раз я — письменный раб, пленник кириллицы, — услышав очередной виртуозно детализированный, оркестрованный колоссальным голосовым диапазоном устный рассказ Ренаты Мухи, принимаюсь ругать ее:
— И это не записано?!
* * *
Второй рассказ — про то, когда я приезжаю в следующий раз, — еще более пикантный.
Вот Рената открывает мне дверь, и я спрашиваю с разгоряченным лицом:
— Рената, почему у вашего соседа яйца справа?
Якобы, я ошиблась дверью, мне открыл сосед на нижней площадке, и он был в трусах. И что в этом вопросе, якобы, никакого криминала нет. Оказывается, все английские портные — брючники, снимая размеры, спрашивают клиентов: вы носите яйца справа или слева?..
…На другое утро я ухожу, цветы оставляю, конфеты забираю с собой…
(В этом месте рассказа я всегда подозрительно спрашиваю: — Конфеты?! Забираю?! Как-то не верится. Это не про меня…)
Рената сразу поправляется: — Или оставляете… Конфеты, впрочем, говно, — кажется, «Вечерний Киев»… За вами захлопывается дверь, и тут мы слышим страшный грохот! Поскольку вы явились в каких-то умопомрачительных туфлях на гигантских каблуках, то вы и грохнулись как раз под дверью соседа с яйцами. И правильно! Нечего заглядывать, куда вас не приглашают!
* * *
– Понимаете, Дина, папа Вадик — большой математик касательно интегральных и дифференциальных эмпирей… Но вот когда кило рыбы стоит, положим 19 шекелей, и сколько тогда будет стоить полкило — этого он не может… А я могу только рыбу посчитать. Взять хотя бы эпопею с продажей квартиры. Дина, вы знаете, что такое маклеры — это племя особей, которые считают себя особыми психологами… Ну и Вадик осел под первым же маклером…
Тут надо отдать отчет, что квартира у нас плохая. Район тоже плохой. Вы знакомы с соседом, что живет под нами — тот, который с яйцами. Наверху живет алкоголик. Я не знаю, где он носит яйца, и даже не знаю — есть ли они у него.
Раньше там жила хорошая женщина, отошедшая от дел — ремесло ее было горизонтальным. Она была уже тяжело немолода. Приезжала на такси, и у дома говорила таксисту, что денег у нее нет, но если он хочет, она может расплатиться иным способом. А таксисты, знаете, Дина, они легки на подъем… Во всяком случае, когда человек на время поднимается, и потом спускается — я полагаю, он не ремонт ходил смотреть.
Так вот, сейчас в этой квартире поселилась марроканская женщина. Муж не обозначен.
— Это ужас! — говорю я искренне…
Рената умолкает и тяжело вздохнув, говорит:
— Да, Дина, это большой и страшный, и непредсказуемый ужас. Главное — непредсказуемый. Вот, положим, у вас горе: в квартиру по соседству въехала эфиопская семья. Это горе. Но предсказуемое горе: ну, там, они варят селедку, нежно кричат с утра до вечера пронзительными голосами, — все это привычно и понятно… А марокканская женщина… — помимо того, что она выбрасывает мусор из окна, — у нее такое племенное качество: она развешивает белье, не ведая, что на свете существуют прищепки. В связи с чем, ветер сносит подштанники и огромные бюстгальтеры вниз, все дерево под нашим окном увешано подштанниками.
Дина, вы помните такое произведение для детей — «Чудо-дерево?»
* * *
Рената преподает в университете в Беэр-Шеве. На какой-то мой невинный вопрос о работе следует мгновенная зарисовка про коллегу из Индии. Та ходит в черном сари, и сама очень черная.
Ознакомительная версия.
