Были, впрочем, и некоторые новшества: например, маленький холодильник «Север», телевизор с линзой и – о, чудо! – настоящий телефон, появившийся тут благодаря тому, что дядя Гена выдвинулся в замзавы своего строительного треста.
Ближе к полуночи, когда литровый графин настойки был уже пуст, стали раскладываться на ночлег. Мне принесли подругу юности, раскладушку Шахерезаду. На ней я провел не менее тысячи ночей до того, как отправился в город на Неве. Будучи в раскладе, она на половину своей длины уходила под обеденный стол. Тетка без конца мне говорила, чтобы я укладывался головой наружу, но я предпочитал обратную позицию: все-таки своего рода личная спальня. Привычка спать под столом так укоренилась, что я, попадая в какую-нибудь незнакомую квартиру, машинально оценивал обеденный стол на предмет ночевки.
В ту ночь под столом мне пришла безумная для комсомольца идея. А почему бы не позвонить сейчас в Будапешт, не проверить нашу «оттепель» на вшивость? Я стащил дяди-Генин номенклатурный аппарат с тумбочки на пол и, подделываясь под какой-то иностранный акцент, заказал столицу братского государства. После этого накрыл аппарат подушкой и стая ждать. Не прошло и десяти минут, как послышалась нежная трель. В контраст с ней прозвучал грубый голос нашей булгарской телефонистки: «Будапешт заказывали? Говорите!» Боги, боги мадьярские, мордвинские и чувашские! На проводе была моя несравненная, чуть-чуть хрипловатая Жизель! Ах, Васко, говорила она, у нас тут все бурлит. По всему городу митинги, стачки, демонстрации. Как мне тебя тут не хватает, Васко мой! Жизель моя, отвечал я. Жё тю эм! Их либе дих. Ай лав ю! Люблю! Обе «ю» долго еще гудели над пространствами Европы после того, как разговор прервался. С ними я и уснул.
Рассвет уже сквозил через тюлевые шторы, но все еще спали, когда я мощным дельфиньим движением выбросился из провисшей Шахере-зады. Стукнулся макушкой о нижние доски стола. Что пробудило меня от сладких снов в такую рань? Кто-то стучал в дверь или кто-то настучал в «Бурый овраг»? Стук повторился уже наяву. Тетка, кряхтя, сползла с кровати, прошлепала по паркету.
– Кто там в такую рань?
Мужской голос прозвучал из коридора:
– Збайковичевы, Котелковские тут проживают?
Отлетела задвижка, скрипнула дверь, жуткий вопль тетки потряс дряхлое жилье. Как был, в трусах и в майке баскетбольной команды «Горняк», я побежал к дверям и увидел, что тетка трясется в объятиях какого-то человека, что ноги ее не держат и она вот-вот сыграет на пол.
– Сестра, сестра, ну-ка, возьми себя в руки, – бормотал человече. Он еще не переступил порога, и в полутьме коридора блестели его очки. Вдруг он и сам завопил: – Родная моя! – и сам весь затрясся.
Утробный вой тетки перешел, слава богу, в словесные рыдания:
– Павлушка, Павлушка, ужельча это ты?!
Еще в детстве я заметил, что в моменты волнений она переходила от городского говора к родной деревенщине.
– Васок! – закричала она, не видя, что я стою прямо за ее спиной. – Отца твой приехал!
Приезжий переступил порог. На голове у него была бесформенная меховушка. Одет он был в стеганый азиатский халат, подпоясанный солдатским ремнем. Обут в галоши. Вместе с ним вступил в комнату кубометр ошеломляющего запаха. Полуседая щетина покрывала нижнюю часть его мокрого от слез лица. За стеклом очков невыносимой голубизной сиял его правый глаз, а левый был сморщен, как будто от ослепляющего света. Тетка теперь свисала с его левого плеча, она все еще была в полуневменяемой дрожи. Теперь настала и моя очередь трястись. Вдруг я осознал невероятность этого дня, этого возвращения из ада. Я не мог произнести слова «Отец» и не мог утихомирить своих конечностей.
– А это кто ж такой передо мной стоит, толико высоченный? – вопросил приезжий.
– Дык сын твой родный, Васок перед тобою! – все пуще и пуще рыдала тетка.
– Ужельча правда?! – разрыдался и он.
Тут мы трое, главные участники события, заметили, что все члены семьи уже стоят вокруг нас в своих ночных одеяниях: и тетя Тиля, и дядя Гена, и юная Полька, и подростковый Колик, и тетя Ната, и кот Махно, хвост трубой. В большей или меньшей степени тряслись все присутствующие.
Приезжий отец, очевидно, не всех еще ясно фокусировал. Он тянул свои руки ко мне.
– Каков разбойник, – бормотал он. – Вот разбойник каковский!
Наконец мы обнялись. Он весь пропах потом, уриной, рыбьим жиром, угольной пылью и множеством других нечистых, нечитаемых запахов.
– Что ж вы, дядя Павлуша, телеграмму не прислали? – вдруг светским тоном спросила тетя Тиля. – Мы бы вас встретили на вокзале.
– Телеграмму?! – вздрогнул отец. Он посмотрел на потолок, как будто телеграмма свисала с люстры. Впоследствии выяснилось, что это слово полностью выпало из его лексикона уже много лет назад. Оказалось, что он много дней уже добирается из глубин Красноярского края, сначала пешком, потом на лошадях, на попутных машинах, на множестве поездов, товарных и «пятьсот-веселых» и вот наконец добрался до Булгар, выпростался из плацкартного и просто пошел со своим мешком по смутно знакомым улицам города, где был когда-то красным головою и где чуть голову свою не утратил.
Мешок этот достоин отдельного описания. Он был ростом в две трети отца и скроен частично из брезентов, частично из шкур. Сверху завязывался обрывком кабеля. Среди его более-менее обычного содержимого – рукавиц, одеяла, фуфайки, пары растоптанных до полного уродства унт, потемневшей оловянной посуды с остатками пищи – были предметы довольно неожиданные, в частности топор, пила, вязанка дров, ведерко угля, бутыль с керосином.
– А это добро-то тебе зачем? – с болезненной жалостью вопрошала тетка. – Пошто тебе растопка-то?
– А как же без этого?! – воскликнул он, потом осветился какой-то темной нечитаемой ухмылкой, потом стал суетливо завязывать мешок, заталкивать его ногами куда-то в угол, потом уронил голову в ладони и несколько минут сидел не шевелясь.
Позднее, придя в себя, он поведал о своих главных этапах. После приговора он провел чуть ли не месяц в смертной камере «Бурого оврага», где по ночам ему казалось, что казнь уже совершилась и он пребывает вне земных пределов. Потом его отконвоировали наверх, зачитали указ о замене высшей меры на пятнадцать лет лагерей и пять лет ссылки без права переписки и немедленно отправили в шахты на Воркуту. Там, в едва ли не кромешной тьме, он быстро скапутился в доходягу и чуть ли не все позабыл, что когда-нибудь с ним было в жизни, за исключением нескольких лет деревенского детства. Вдруг однажды во время какой-то переписи его опознал однополчанин, с которым вместе штурмовали Перекоп. Товарищ этот и в лагере не пропал, придуривался по финансовой части. Он спас отцу жизнь, устроив к себе счетоводом. С тех пор в течение двенадцати лет каждое утро отец приходил в свой закуток, щелкал счетами и крутил арифмометр. Когда основной срок кончился, его погнали из Воркуты в Красноярский край и выбросили в тайгу. Вот там он чуть не загнулся. Чудо снова спасло его, когда, издыхая от голода, он вышел к костру, вокруг которого кучковались такие же, как он, «робинзоны». Кабы не все эти чудеса, не сидел бы я сейчас среди вас, родные мои, живой и чистый! И тут он поведал нам еще одну удивительную историю.
После оглашения приговора конвой повел его по коридору клуба им. Менжинского на посадку в «воронок». И вдруг эту процессию обогнала крохотная старушечка, не кто иная, как родная его матушка Евдокия Власьевна Збайковичева. Забежав вперед, она повернулась и осенила его крестным знамением.
– Не боись, Павлушка, ничего не боись! – вскричала она прежде неведомым мощным голосом. – Без Божьей воли ни один волосок не упадет с головы человеческой!
С тех пор в минуты крайнего отчаяния возникала перед ним, марксистом-ленинцем, фигура матушки с перстом над головою.
В лагере, зная прекрасно смысл приговора «без права переписки», он поставил себе правилом навсегда забыть о почте. Вдруг позабудут о нем, куда-нибудь в другое место дело переложат. В лагерной системе все-таки царила халтура, чекисты чувствовали себя здесь скорее крепостниками, чем палачами революции. Давайте, друзья, выпьем за нашу родную халтуру, она все-таки спасла много человеческих жизней!
Он поднял стакан с водкой. Правый глаз его сиял, левый отсвечивал стеклышком. Голова моя шла кругом, то ли от водки, то ли от невероятности этого застолья.
– Браво, старик! – вскричал я. – Нет-нет, ты вовсе не старик, так мы друг друга называем в Питере. Обещаю тебе, отец, выйти с твоим лозунгом на Октябрьскую демонстрацию!
Ночью я проснулся, не очень отчетливо понимая, где нахожусь, да и вообще, очнулся ли или грежу. При свете ночника на тумбочке, прямо напротив моего изголовья, в воде или какой-то другой прозрачной жидкости, на дне тонкостенного стакана переливалось то самое яичко глаза с голубым зрачком из моего детского кошмара. Уже много лет этот сон не возвращался, и вот теперь сердце забухало по всему телу, как это случалось в детстве.
