— Заходи, — сказал Макс и отступил на шаг назад, сам не зная того, что последует дальше.
— Анбеливэбл, — в ответ на его слова произнес Айван, уставившись на стоящего перед ним самого себя, и сделал шаг вперед. Затем недоверчиво покрутил головой по сторонам и, оценивая увиденное, добавил: — Инкредибл! Джаст инкредибл! — Он снова уперся взглядом в Макса и повторил то же самое еще раз: — Анбеливэбл!
Макс решил, что инициативу, как хозяину, нужно брать в свои руки.
— Пошли, — сказал он гостю, и тот двинулся за ним, продолжая рассматривать по пути олигарховы апартаменты.
Говорили они до тех пор, пока не обнаружили, что за окном порядком потемнело. Айван помнил себя ребенком еще на соседней Большой Пироговке, где жил и откуда уехал с родителями в Штаты, и этот факт его биографии обозначил первые общие темы. Потом была Максова фотовыставка в компьютерном варианте, и это вовлекло их в двухчасовое обсуждение состояния современного программного обеспечения, и тут разговор плавно перетек на английский, и оба они этого не заметили совершенно, потому что перешли к Айвановой математике, где говорил в основном он, а Макс сидел разинув рот от удивления. Затем вернулись к разговору на домашние темы, к настоящему чистопородному английскому бульдогу Торри Второму, который был у Айвана, когда он был Ваней, и который умер, когда он уехал в Америку, и похоронен под сиренью в их дворе, но он не знает точно под каким кустом, поэтому хочет пойти и поискать, так как дедушка тогда не объяснил хорошо папе, с какого края тот куст: к школе его который или же ближе к магазину, где продают хлеб, как это, не помню, называется… А-а-а, это называется «бу-лоч-ное». А самого дедушку его, Самуила Ароновича Лурье, он с родителями прилетел похоронить на Немецком кладбище, потому что там лежат в основном евреи, и у их семьи там тоже есть место, как у евреев, и там же похоронена его бабушка Сара, которую дедушка сильно любил и про нее много рассказывал, но Айван, тогда еще Ваня, никогда ее не видел…
Потом они перешли на кухню, преодолев немалое расстояние, но покрыли лишь часть ванюхинских коридоров. Макс подал чай, заварив как надо, по-китайски. А Айвану все равно чай этот не слишком понравился, поскольку он больше привык употреблять колу или дайет пепси, но не признался в этом, а выпил тот чай и похвалил. И тогда благодарный Макс снова стал рассказывать про фотографию и вполне искренне чертыхнулся в той связи, что фотоискусству в России не учат вообще, а учат операторскому делу для работы в кино только. А Айван сильно удивился этому, потому что у них этому учат, и, как ему кажется, очень хорошо, — да непосредственно в его А&М техасском университете и учат, на файн артс вроде бы, там где все медиа…
Когда в антикварной гостиной бухнули старинные часы, Айван неожиданно вспомнил, что не предупредил родителей о своем уходе.
— Мне пора, Макс, — сказал он, — мама, наверное, волнуется.
— О’кей, — ответил Максим. — Ноу проблем, сии ю…
И лишь только после того, как новый друг покинул дом Ванюхиных на Плющихе, Макс вспомнил вдруг, что забыл задать самый важный для себя вопрос, тот, что беспокоил его с момента неожиданной встречи у морга: как так получилось, что у них разные матери, если они братья, или же, если это не так, почему тогда они с Айваном на одно лицо?
Молодой Лурье, хромая по дороге в пироговскую квартиру, об этой их с Максимом одинаковости вообще забыл, потому что, во-первых, у него было отличное настроение, что бывало с ним крайне редко, а во-вторых, такое обстоятельство вполне могло укладываться в теорию хаоса из Арнольдовой математики, что уже само по себе являлось вполне объяснимым научным фактом. Да и без науки даже фундаментальной — известное дело — пифагоровы штаны тоже во все стороны одинаковы, о’кей?
Ирина узнала о состоявшейся встрече этим же вечером и присела, где стояла.
«What’s wrong, mommy?» — удивился в свою очередь Айван и, не придав особого значения позднему возвращению, прошел к себе в бывшую детскую переваривать полученные впечатления.
Семейный совет они с Мариком открыли, когда Айван надежно заснул. Марик, переживая в душе не меньше Ирины, снова попытался быть рациональным и предложил:
— Смотри: Нина в необратимом инсульте, что ужасно, но факт. А теперь мы должны спросить себя сами. И честно спросить: чего мы больше хотим, то есть, я имею в виду, чего больше страшимся — возможной потери Ваньки как родного сына в результате разоблачения через кого-то из Ванюхиных и с непредсказуемыми последствиями или же не вполне честного по отношению к истине поступка, но с ожидаемым, скорее всего, прогнозом?
— Как это? — не поняла совершенно убитая Ирина. — Какого поступка?
— А такого, Ир. — Марик сделал решительный выдох и не очень уверенно попробовал изложить свою идею: — Смотри: Ванька стал нашим, он был второй и безнадежный, да? — Ирина слушала молча и не перебивала, не улавливая пока, к чему клонит муж. — А теперь подумай — точно так же он мог стать и ее, понятно?
— Кого ее? — снова не поняла Ирина. Она действительно не схватывала сути возводимого Мариком логического моста.
— Нининым, в смысле. Если бы ты близнецов этих родила, а мертвый ребенок у Нины получился бы, так?
— Ну и?… — на этот раз задумчиво спросила Ира. — И?…
— И все! — Марик резко встал с места и энергично заходил по комнате туда-сюда. — Мы оставляем себе Ваньку, здорового ребенка, а второго близнеца, безнадежного, забрала Нина, а вовсе не спихнула нам! Вот и все. — Он остановился и снова сел рядом с женой, положив ей руку на колено. — Не ты ее, а она тебя упросила. Это версия для Ваньки, если до этого дойдет.
— А как же Максим? — растерянно спросила Ирина. — Он тогда чей сын получится, для него самого?
— Он тоже получится твой, наш, то есть бывший и отданный, но опровергнуть это может только Нина теперь, после смерти своего мужа, ты понимаешь? Ну а Нина… Нина… Ты сама знаешь, что с ней… И если это действительно невозвратное состояние, то… То это, считай, наш единственный шанс. Дорогой, правда, ценой, очень дорогой…
— Марик, — Ира посмотрела мужу в глаза с легким, как ему показалось, презрением и покачала головой, — это же означает, Максим Ванюхин должен теперь узнать, что жил, начиная с рождения, не с родной матерью, с чужой, по существу, женщиной? Да? И ты мне это предлагаешь сделать?
— Значит, ты не согласна? — тихо спросил жену Марик и обнял ее за плечи. — Может, ты и права, Ирк. Извини…
— Но я не знаю, что мне остается тогда, — так же растерянно ответила Ира, все еще находясь во власти неожиданного Марикова предложения. Мысленно она продолжала лихорадочно перебирать оставшиеся варианты, но хорошо не складывалось никак: ни один из них не давал ей шанса оставаться законной матерью Айвана Лурье без ужасных моральных потерь с той или другой стороны. «Сбежать? — внезапно подумала она. — От проблемы этой ненужной. Бросить все к чертовой матери, поменять билеты, улететь завтра и потеряться навсегда, может быть?… Поздно, — ответила она сама себе, — теперь уже поздно, теперь братья видели друг друга, и от объяснений не уйти. Сейчас или потом…»
Марик пожевал губами и вынес вердикт:
— Одно тогда остается, одно всего лишь.
— Что? — встрепенулась жена, пытаясь выловить из его слов последнюю неисследованную надежду. — Что одно?
— Правда, — ответил Марик и вопросительно посмотрел на Ирку, — просто правда, которая была и есть, и которая, я надеюсь, никого не убьет и не лишит нас сына.
— Да… — обреченно согласилась она, — да… — и подумала, какое счастье, что старый Самуил умер, не узнав правды о собственном внуке, талантливом математике, продолжателе фамилии и носителе гена Лурье. И еще: сама не ведая почему, подумала, жива ли и здорова Нинина мать — Полина Ивановна, кажется, ее звали — ветеринарная сестра из Подмосковья…
Полина Ивановна была жива, но плоха. После смерти Шурки Милочка старалась не покидать мамонтовский дом без особой на то нужды. Мама Поля вставала теперь редко, больше лежала и совсем мало ела. Дважды за эти дни ее навещал Максик, понимая, что это сделать необходимо.
Сам он держался, в общем, нормально, но, когда оставался один, переживал невероятно: и за отца, и за маму. В эти дни впервые за последние годы он отложил в сторону камеру и практически о ней забыл. Милочка старалась его утешить как могла, но страдала и сама. Не из-за Шурика, из-за Нины, главным образом, из-за сестры. Хотя понимала, что если бы Шурик пошел на ее условия, то неизвестно еще было бы, кто кого стал бы жалеть и от чего страдать пришлось бы больше. Но когда она ненароком трогала свой живот, невидный еще и неоживший, то знала, что там бьется еще одно маленькое сердце, пусть ванюхинское, но все равно, оно настоящее, потому что и Михеичевых тоже. И от этого ей становилось немного легче, хотя чувствовала, что ненадолго. Скоро ребенок даст о себе знать, и тогда… Что тогда — она не знала: догадывалась лишь, что надо собрать волю в кулак и попытаться пресечь свою пагубную страсть к алкоголю, чтоб и правда не случилось беды, каковой ее страшил убиенный Шурик. «Надо, — подумала, — к концу недели к Максику выбраться, в город, как там чего посмотреть у него, у парнишечки моего».
