Прошло уже три месяца с тех пор, как он сюда перебрался. Лето незаметно начало вползать в осень, листва на деревьях постепенно меняла окраску, ночи, еще недавно теплые, стали заметно холоднее. Впервые за все это время Майкл попытался включить в доме отопление и обнаружил, что оно вполне прилично работает, собственно, отопление было двойное: тяжеленные, как в школьных классах, радиаторы и изысканные камины. Он вычистил и заново освинцевал каминные решетки — с помощью взятой в библиотеке книжки «Быт и семья Викторианской эпохи». Ему удалось также найти в букинистическом магазине экземпляр «Миссис Битон»,[87] и его прямо-таки поразило, насколько эта книга оказалась полезной.
Совершая вылазки в Деревню, Майкл заодно сумел выяснить немало нового о семействе Ланди. Например, узнал, что на местном кладбище у них есть фамильный склеп: почерневший обелиск на посыпанной гравием площадке, а по углам четыре каменных столбика, соединенные ржавой цепью. Фред и Фрэнсис лежали бок о бок с Эмили и Бенджамином. Имя Неда было написано на монументе, но, судя по записям в местной церкви, его останки так и не были найдены. В семейном склепе было оставлено место и для сына Эмили, Грэма Пикока, но его похоронили не там. И это Майклу почему-то казалось правильным: Пикок не был одним из Ланди. Хоть он и прожил какое-то время в Особняке, но, судя по всему, не особенно его любил, вот дом его и отверг.
Любопытство Майкла разгоралось. Он с головой ушел в исследование жизненных перипетий семейства Ланди и обнаружил, что оно было тесно связано с церковью Св. Марии, ближайшей приходской церковью, и что в 1918 году Фред Ланди заказал для этой церкви небольшой цветной витраж в память о погибшем сыне. Чек, выписанный в качестве добровольного пожертвования на нужды церкви — там как раз перекрывали крышу, — обеспечил Майклу доступ к церковным архивам, и он нашел записи о рождении и смерти членов семейства Ланди, кое-какую переписку Фреда с приходским священником и письма, адресованные Эмили, с благодарностью за щедрые взносы в пользу бедных. Майкл нашел также жестяной ящичек для банковских депозитов, в котором хранилось много других писем, а также несколько фотографий членов семьи и самого Особняка, кроме того, там обнаружились хозяйственные счета, аккуратно исписанная записная книжка, почтовые открытки, присланные со всех концов света и адресованные Эмили Пикок, детальный план строительства водного парка и даже несколько школьных табелей Неда Ланди за 1900–1904 годы. Никто, похоже, не знал и не интересовался тем, почему все эти документы хранятся именно здесь. Майкл сделал еще несколько взносов на церковную крышу и получил возможность в любое время и совершенно свободно изучать содержимое жестяного ящичка.
Он находил это занятие поистине увлекательным. Документы, хранившиеся в ящичке, как бы еще теснее связывали его с Особняком и его прежними обитателями. Теперь у него имелись фотографии всех членов семейства Ланди. На свадебной фотографии Фред в крахмальном воротничке и с бачками имел весьма внушительный вид, а Фрэнсис, напротив, выглядела очень юной; ее темные волосы, заплетенные в косу, были короной уложены на голове и переплетены листьями плюща. Очень милы были детские фотографии Эмили и Неда: она — с цветочной корзинкой, он — в матросском костюмчике. А их юношеские снимки были сделаны в стиле Камерон.[88] Была и семейная фотография 1908 года: супруги Ланди сидят рядышком, а у них за спиной стоят Эмили, очень похожая на мать, в светлом платье и с распущенными волосами, и Нед в военной форме; правда, Нед получился немного не в фокусе — его словно одолевало нетерпеливое желание поскорее уйти, и он, дернувшись куда-то вбок, несколько подпортил снимок.
Знали ли они? — спрашивал себя Майкл. Испытывали ли хоть какое-то предчувствие, что их тесный семейный кружок вскоре распадется? А может, это просто фотограф так долго заставлял их позировать, что лица их невольно приобрели торжественно-мрачное, застывшее выражение?
Фред был крупным мужчиной, чем-то слегка похожим на самого Майкла Хармана, и его темные волосы тоже, вполне возможно, вились бы — если б он им позволил. Нед больше походил на Фрэнсис, такой же тонкокостный и энергичный. Его школьные табели свидетельствовали, что почерк у него был поистине ужасный, это подтверждалось и нацарапанными его рукой открытками, которые он присылал из Франции. Это, безусловно, был очень живой, чрезвычайно энергичный, даже буйный ребенок, каждое дерево в саду — и даже камин в классной комнате — носили отметины его перочинного ножа, а многие потрепанные детские книжки, найденные Майклом и почему-то пропущенные агентством по уборке жилых помещений, были подписаны тем же беспечным почерком, скорее похожим на каракули: «Эдвард Элберт Ланди».
Майклу очень нравилось, как звучит это имя. Сад вокруг дома наверняка был для мальчишки настоящим раем. Легко было представить себе качели, домики на деревьях, шалаши, лохматого пса, ходившего за детьми по пятам, грязные футбольные ботинки в холле и строгий окрик домоправительницы: «Мастер Нед! Немедленно вернитесь!» Майкл словно сам запускал вместе с Недом воздушных змеев, приносил в дом лягушек и банки с головастиками, будто видел, как Фрэнсис, старательно изображая возмущение, скрывает всепрощающую улыбку: «Мальчики есть мальчики, Фред. Оставь его».
Стояла уже глубокая осень, начался листопад. Майкл был рад, что успел завершить все работы по внешней покраске здания. Теперь все внимание он уделял саду: снова подрезал разросшийся кустарник, смел в кучу листья, выкосил заброшенные лужайки, давно уже превратившиеся в луга. Его агент прислал ему письмо с жалобой: почему он никогда не отвечает на звонки и SMS? Майкл, впервые за две недели проверив мобильник, обнаружил там по меньшей мере дюжину посланий, которые стер, не читая, и вернулся к своей работе в саду.
Сад оказался куда более запущенным, чем это казалось с первого взгляда: дорожки были буквально погребены под слоями опавших и сгнивших листьев, статуи опрокинуты, розы одичали, японский водный садик — предположительно, тот самый, план которого он видел среди документов в заветном ящичке, — зарос древними рододендронами. Летний деревянный домик-беседку так оплели колючие ветви шиповника, что Майклу лишь с трудом удалось пробраться внутрь, — там он обнаружил коробку с высохшими акварельными красками, кисти для рисования и альбом, на обложке которого аккуратными печатными буквами коричневого цвета красовалась подпись: «Эмили Джеральдина Ланди».
Выходит, Эмили любила рисовать красками? Отчего-то Майкла это совсем не удивило. Его собственная дочь, Холли, тоже очень любила рисовать — он долгие годы хранил ее рисунок, каждый раз пришпиливая его к зеркалу в артистической уборной. Интересно, подумал он, как Холли оборудовала бы этот домик? И вдруг почувствовал укол совести: ведь все это время он почти не думал ни о дочери, ни о сыне, ни об Энни.
Как он мог так быстро их забыть? Нет, конечно же, не забыть, а… Но вместо боли утраты в душе жили теперь лишь далекие воспоминания: то, как он впервые увидел Энни, — она сидела в первом ряду маленького районного театра; или то, как дочка в раннем детстве цеплялась за его палец; или глаза Бена, такие голубые и такие доверчивые. Да, теперь эти воспоминания стали далекими, потому что их заслонили совсем другие, ему не принадлежащие, однако вдруг выступившие из мрака столь отчетливо, что это было за пределами всяческого разумения. Нед в матросском костюмчике лазает по деревьям, Эмили в своем летнем домике, сосредоточенно нахмурившись, рисует акварельными красками японский садик весной. И Фрэнсис, прелестная Фрэнсис с небрежно заплетенными косами, все еще тоненькая и гибкая, несмотря на рождение двоих детей, улыбающаяся, счастливая, сияющая, бежит по дорожке с охапкой роз…
Какой-то звук за спиной заставил его вздрогнуть.
— Фрэнсис?
Он обернулся и на мгновение увидел ее, точно Орфей Эвридику: бледное лицо, темные волосы, лицо, затуманенное тоской…
И почти сразу понял, что это Энни. Энни в джинсах и куртке. И с новой стрижкой. Ему больше нравилось, когда она носила длинные волосы — как в те времена, когда они еще только познакомились.
— Кто такая Фрэнсис? — спросила Энни.
Майкл попытался объяснить. Он говорил и чувствовал, как ей все это безразлично. Она пришла, чтобы высказать собственное мнение, и явно не собиралась уходить, пока он ее не выслушает.
Когда Энни заговорила, это очень напоминало те нравоучения, которые он уже один раз слышал от Роба. Она упрекала его в одержимости этим домом, в том, что он сильно похудел, что не отвечает на телефонные звонки. Майкл объяснил, что здесь плохая связь, но Энни, насмешливо прищурившись, вновь посоветовала ему обратиться к врачу.
