— Вы не шутите? — уточнила Настя.
— Какие шутки, — почему-то злился Яков Михайлович, крепко сжимая в руках пластинку. Оглянулся и, увидев, как старуха жадно доедает котлеты, заорал: — Прекратите есть, Загладина! Вы умрете не от Альцгеймера, а от обжорства!
Старуха не обиделась, вытерла губы салфеткой и поинтересовалась:
— А десерт?
— Вам что тут, пансионат для ветеранов сцены? — разъярился психиатр. — Десерт ей подавай! Надеюсь, «Фернет Бранка» выпьете рюмочку?
— Что это? — запросила информацию старуха.
— Ликер на травах, для улучшения пищеварения.
— Буду.
— Я вам укол сейчас сделаю, Загладина! — пригрозил Яков Михайлович. — Весь следующий год спать будете!
— Обойдусь без ликера, — согласилась она, ничуть не обидевшись.
— Здесь люди в ухо собираются залезать! — не мог успокоиться Яков Михайлович. — А всякие старухи!..
— Так ты можешь объяснить зачем? — настаивал Викентий.
— Нет, не могу, — Яков Михайлович старался дышать глубоко, пытаясь успокоиться. — Есть вещи, которые объяснить невозможно. Я чувствую, что это необходимо сделать. Именно после этой процедуры все пойдет по-другому. Мы выиграем темп! — И оборотился к Викентию: — Отведи Загладину… Ну, к этим… К однокурснику моему. Пусть немного поспит.
— Я не хочу! — взмолилась старуха. — Я не могу больше спать! К милости призываю!..
Несмотря на ее мольбы, Викентий взял Загладину под руку и повел в спальню.
Споткнувшись о ноги хозяев, старуха вскричала «Здесь покойные!», но была уколота в мягкое место снотворным и обмякла в руках человека-дятла. Викентий осторожно уложил ее в постель и, закрыв накрепко дверь, вернулся к остальным.
— Вы уже делали это? — поинтересовалась Настя.
— Вы имеете в виду, лазил ли я в собственное ухо?
— В мое вам вряд ли удастся влезть! — усмехнулась Настя.
Якову Михайловичу было не до шуток, он поскреб ногтем по пластинке, и Настя, закусив губу, сжала колени. Задышала сквозь сжатые зубы, покраснев щеками от прилившей к коже крови.
— Желаете побаловаться? — поинтересовался Яков Михайлович. — Можно устроить! С участием двух трупов и старухи!
— Извините, — проговорила Настя, прикусив до крови губу.
— Так-то! Шутит она! — все еще бесновался Яков Михайлович. — Викентий, раскури мне сигару!
— Да, отец.
Яков Михайлович сделал три глубокие затяжки и молвил:
— Поехали!
Психиатр разделся догола, сложив вещи на спинку стула, и, велев сыну следить за девушкой пристально, начал процесс. Он лег на пол и лежал так с полчаса. Казалось, что ровным счетом ничего не происходит. Грудная клетка психиатра мерно вздымалась и опускалась. Насте стало скучно и одиноко. Она принялась думать, что сама виновата в разрушении отношений с Иваном. Что, собственно говоря, страшного, что у него появилась какая-то девчонка? Все мужчины одинаковы, и им необходимы отвлечения от главной темы… Ее прекрасные глаза засверкали набежавшими слезами. Но здесь Настина память выдала ей короткий, полный ужаса сюжет о том, как человек-ксилофон хотел ее смыть, растворить в бульоне своего тела безвозвратно, и в ее живот тяжелым камнем вернулся страх.
Она отвлекалась, а между тем грудная клетка Якова Михайловича вдруг поникла на глазах, как будто из-под кожи вытащили ребра. Плечи, будто мячики, лопнули, заставив неразвитые мышцы обвиснуть. Вслед за ними и локти размягчились до разогретого пластилина, а костяшки пальцев рук растянулись вдоль вен и сосудов. Приблизительно то же самое произошло и с нижней частью тела. Бедра и суставы ног опали, словно их выжгли, и даже мужское отличие спряталось внутри кожного покрова, как черепашья голова.
Настя зачарованно смотрела на происходящее и вспоминала, что еще не так давно наблюдала подобную метаморфозу превращения Ивана в человека-ксилофона. Господи, подумала она. Иван не один такой!!! Есть еще люди, которые наделены миссией. Есть разные дороги к одному событию, и не известно, чья короче! Анастасия Ольговна подумала, что, вполне возможно, прожила главную часть своей жизни, исходя из ложных предпосылок.
Между тем изменения в анатомии Якова Михайловича происходили стремительно. Левое ухо увеличилось на глазах, становясь похожим на граммофонную трубу с широким раструбом.
И вслед за этим, прошамкав искривленным ртом с перемешавшимися в нем зубами «я готов», Яков Михайлович закинул правую, словно резиновую, руку с пластинкой в ухо и начал внедрять ее все глубже и глубже. За правой рукой последовала левая, а потом у психиатра разом провалились глаза, и голова стала исчезать в ухе, будто череп заглатывала огромная анаконда.
Викентий наблюдал за происходящим с восхищением, приоткрыв рот, как птица клюв.
— Бесподобно, — проговорил он.
Настино сердце бешено колотилось, а душа была напугана и вместе с тем восторженна от созерцания происходящего события.
Сантиметр за сантиметром ухо поглощало Якова Михайловича, пока не вывернуло психиатра наизнанку отдельными внутренними органами наружу.
Потрясенная Настя разглядывала, как вздымаются его легкие — дырявые и коричневые, прокуренные сигарным дымом. Бордовое сердце, обвитое сосудами, словно веранда плющом, стучало неровно, будто собиралось остановиться. Из уха торчала часть мозга, лобная его часть, серого, как и полагается, цвета. Борозды были глубоки, как расщелины в раскаленной пустыне.
— Он сделал это! — воскликнула потрясенная Настя.
— Вы сомневались в моем отце? — Лицо Викентия светилось гордостью.
— Он тоже Вера? — спросила Настя, глядя, как от внутренних органов исходит в атмосферу пар.
— Какая Вера? — не понял молодой человек.
— Как и человек-ксилофон?
— Бросьте вы эти сказки! Какая Вера… Вера в кого, во что?!! Мой отец непостижим, и задача его непостижима для человечества!
— Тихо! — попросила Настя.
— Что такое?
— Тише!!!
Они замолчали, напряженно вслушиваясь. Из глубины уха, сначала едва различимо, потом все более нарастая, зазвучала музыка. Едва слышная, она постепенно подрастала, а потом вовсе стала угадываться мелодия. Боже, вдруг поняли оба. Это же песня «Валенки». И не задом наперед, а как положено, естественно. Игривый, а вместе с тем нежный голос пел куплет за куплетом. «Валенки, да валенки… стареньки… придет миленький…» И конечно, это исполнение не принадлежало Руслановой… Голос все усиливался; проснулась старуха Загладина и запросила, чтобы ей открыли дверь, дабы не опозориться и справить малую нужду в подобающих условиях. В потолок забарабанили, а потом внезапно прекратили. И старуха перестала проситься до ветру. Неожиданно из-за двери Загладина запела старческим голоском, стараясь попасть в куплет песни:
— Ой ты Коля, Коля-Николай, сиди дома, не гуляй…
А потом и Настя не удержалась. И третьим голосом:
— Не ходи на тот конец, ох, не носи девкам колец.
Дальше — больше. Востроносый Викентий, дергая головой, поддержал фальцетом:
— Чем подарочки носить, лучше валенки подшить…
А затем и весь пятиэтажный дом, в полном своем составе проживающих, подхватил припев:
— Валенки, валенки, эх, не подшиты, стареньки.
И загрохотала песня на весь район, будя разухабистым припевом квартал за кварталом, пока не восстал весь город со словами:
— Нельзя валенки носить, не в чем к миленькой ходить!..
Пели все, кроме двух немых и глухого осветителя Лаврентия Сергеевича. И менты проснулись, и пожарные орали во все горло, бродячие собаки подвывали губернатору, тискающему Марину Веснину, и мэру города, и отцу Исидору, громогласно заявляющему небесам о валенках. Дрожали в домах стекла, готовые вылететь наружу, гнулись деревья на бульварах и аллеях, а над Ковровом неслось разудалое:
— Валенки, да валенки, ой, да не подшиты, стареньки. Нельзя валенки носить, не в чем к миленькой ходить…
И детский сад номер пять по улице Дзержинского присоединился к беснующемуся в творческом экстазе городу. Дети картавили, а многие не выговаривали по малолетству половину букв алфавита, но это им не мешало почти кричать сплоченным хором:
— Ой ты Холя, Холя-Нихолай, тиди дома, не гуяй. Ваенки, ваенки, ой, да не пашиты, стаеньки…
И Жагин пел, открывая рот все непомерно разрастающейся головы, и человек-ксилофон со всеми, и Народная СССР, прибывшая ночью в город, заснувшая в бигуди, с маской из китового семени на пухлых щеках, пела задорно, как в молодости.
А когда песня закончилась, город в полном своем составе, счастливый и умаявшийся, заснул сном праведников, а наутро у всех замечательное настроение обнаружилось. А про хор и позабыли.
Лишь четверо в этом городе бодрствовали той ночью.
Старуха Загладина, закончив петь, сообщила об отсутствии необходимости выходить по малой нужде.
