Когда на Почтаря находили патриотические чувства, его лучше было не трогать, однако Лебедев об этом не знал и, когда услышал сакраментальный громкий возглас о загубленной империи, заглянул в кухню.
— Если будете орать, расценю это как попытку подать сигнал, — пригрозил он. — И посажу в подпол!
Но было еще рано, хмель еще только тлел, разгорался, и Почтарь лишь скрипнул остатками зубов.
— Наливай-ко, Кондрат! А ты, хлопчик, годи. Айн момент! Як допьем горилку, та ж и погутарим.
Хлопчик принес радиостанцию, вызвал кого-то, демонстративно приказал обыскать жилые дома и оставить там по одному человеку до особого распоряжения. О чьих домах шла речь, было понятно, однако бывший бандеровец и это стерпел, а Кондрат Иванович запоздало махнул рукой.
— Забыл! Слушай, передай своим людям, пускай печку посмотрят и курам зерна бросят.
Брюнет даже взглядом его не удостоил, накинул на плечи пальто и вышел в сени. Люди его были исполнительными, потому что спустя минуту вяло брехавшие кавказцы вдруг захлебнулись от лая — кто-то полез во двор. А их хозяин прислушался, хладнокровно допил, что было в стакане, но с сожалением глянул на остатки в бутылке, крякнул и надел рукавицы.
— Хай! Пишов я до хаты!
— Ну, иди. Только побольше шуму.
Почтарь несколько секунд послушал, что творится за дверью, после чего с силой выбил ее, и тотчас в сенях раздался низкий бычий рев. Комендант сунулся к окну: с крыльца скатился тяжелый ком из двух тел и распался посередине двора. Старик на четвереньках пополз к калитке, однако парень в пальто прыгнул на него сверху, придавил, но в это время Почтарь заорал, как баба на базаре:
— Ой, ратуйте! Вбывают! Ой, вбываю-ю-ют!.. Комендант ждал этой команды, вылетел на крыльцо.
— Прекратить немедленно! Вы что старика бьете? Совесть потеряли! Семидесятилетнего человека!.. Пинками катают!
— Да никто его не трогал! — Парень оставил Почтаря, и тот, проворно вскочив, убежал за калитку.
— Тихо! Молчать! — зашипел Лебедев. — На место! И вы возвращайтесь в дом.
— Да я вернусь, — легко согласился Кондрат Иванович. — Что теперь толку? Засаду ты окончательно демаскировал. Какой дурак сейчас сюда пойдет?.. Где вас только учили? А может, вовсе не учили?
— Сейчас узнаешь!
Его втолкнули в избу; и тот, замерзший, пользуясь случаем, заскочил погреться.
— В наручники его! — приказал Лебедев.
— Зачем теперь-то? — Его напарник обнимал печь, не мог оторваться и, возможно, поэтому был либерален. — Пусть так сидит…
— Ты слышал приказ?
И все-таки примороженный опер прежде отогрел руки, мотая нервы начальнику, и лишь после этого достал наручники и ловко сомкнул их на запястьях Коменданта.
В этот момент на улице захлопали пистолетные выстрелы, штук шесть подряд. Лебедев схватил рацию.
— Почему стрельба? Кто стрелял?! Ответный голос был отрывистым, хрипящим.
— Мы стреляли!.. У нас тут проблемы!.. Во дворе кавказцы…
— Откуда взялись кавказцы?!
— Да это собаки… Порода такая! Степанкова изорвали… Нужна медицинская помощь!.. Разрешите вызвать машину?..
Кондрат Иванович рассмеялся откровенно и весело.
— Я тебе вот что скажу, брат!.. Все из-за женщины! Шерше ля фам… Все из-за них, печальное и радостное.
— Заткнись!
— Знаешь, почему на Кубе революция произошла? — ничуть не смутился Комендант. — А-а!.. Могу рассказать. Там одни бардаки были, как у нас, сплошные службы досуга. Американцы ездили от своих баб на остров и развлекались. Мужикам жениться не на ком стало. Одни проститутки! Ну просто остров свободной любви! Говорят, у самого Фиделя в молодости невеста была, которая ушла работать в публичный дом. Вот он и разозлился… И какой там на хрен троцкизм с марксизмом вместе взятые?
Лебедев лишь сверкнул глазами в его сторону, заметался по избе, погремел посудой на кухне — не нашел, что искал; схватил лейку с розами и стал пить прямо из носика…
* * *
Путать зимой след было еще ловчее, чем по чернотропу. Всякий мало искушенный в том человек обыкновенно полагал обратное, мысля, что от снега ноги не оторвешь и куда бы ни ступил, непременно оставишь или лыжню, или отпечаток обуви. И в самом деле, не взлетишь ведь и не унесешься по воздуху! Благодаря сему предубеждению дошлые в искусстве заметать свои следы странники вытворяли чудеса, а поскольку гоняли их вот уж триста лет, то уход от преследования давно превратился в детскую забаву. Хитростей и мудростей было тут множество, и замкнутым зигзагом (зелом) бегали, так что весь световой день погоня на плечах несется, а к ночи оказывается там, откуда утром вышла; и фертом, когда отправляют супостата на долгий круг по своей лыжне, сами же спрыгивают с нее по буреломнику да валежнику и уходят по прямой. Было кое-что и посложнее, для особого случая, когда убегали числом зверя, выписывая огромную фигуру в виде трех сомкнутых концами шестерок, — вот тогда говорили, погоню леший водит.
Все эти уловки ничего б не стоили, коль не были бы рассчитаны на психологическое изматывание преследователей, когда те полностью теряли ориентацию и, бывало, сходили с ума. В середине восемнадцатого века, при Екатерине II, шесть казачьих отрядов вышли из Томска в направлении предполагаемых скитов: пушнина, а с Уральского Камня и золото с самоцветами стали уходить мимо царской казны по Соляному Пути, попадая в руки московских купцов-старообрядцев, а от них в Европу. Поход длился до весны, три отряда пропали без вести (был слух, примкнули к кержакам), поеденные зверем останки казаков двух других были найдены в разных местах ясачными людьми только летом. Но один отряд все-таки достиг Тропы, казаки спалили несколько деревень и монастырь, разорвали на березах десятка три раскольников, изнасиловали женщин и кое-что пограбили, однако назад вернулось всего несколько человек, в коростах и лохмотьях, безумных и блаженных. Есаула умучили пытками, а остальные доживали на паперти Воскресенской церкви.
Наукой прятать след по-настоящему владели мужчины, бегающие Соляным Путем; женщины более полагались на чувство опасности и глас Божий, в миру называемый интуицией.
* * *
Перескочив через реку, Вавила не спешила топтать снег, обняла собаку и затаилась под пихтой: деревню на косогоре почти всю видно. Люди посуетились возле дома, один по следу к полынье сходил, другой к бане сбегал, потом в конюшню, везде проверил, и вот луч фонарика в слуховом окне крыши мелькнул несколько раз, машина уехала, и вроде бы все успокоилось. Однако конь все ржет, и псы не унимаются, а Серка уши сторожко держит, поскуливает — чужие остались…
— Ты уж молчи, батюшка, не выдавай.
Около получаса сидела так, греясь от собаки, покуда спину не охватило ознобом. Побежать бы. разогреться, но глаза сами выискивают обратный путь: ежели по береговому надуву вниз соскочить, то вдоль реки снег почти до льда вымело, можно к старой поскотине прибежать, не замарав чистого поля. А там по изгороди, по гнилым жердям в гору подняться, считай, до самой бани.
От нее же след есть, человек проходил…
Мысленно пробежала намеченной дорогой и споткнулась о крыльцо: фонарь на столбе сияет, всяко тень даст, любое мельтешение заметят.
Была бы какая другая лазейка на чердак с темной, тыльной стороны, но там вроде стена глухая…
Еще час, а то и более просидела, озябла, но в деревне тишина еще ярче стала, даже собаки примолкают, свыкаются с чужаками. Собиралась лыжи надеть да пойти кружить по ночному лесу, но заметила, к избе человек спешит, голова маячит меж сугробов, а по промерзшим ступеням стал подниматься, кроме теней еще и скрип певучий — за рекой слыхать. Вошел в избу, и опять тишина…
Она сняла котомку, полушубок на плечи набросила, застегнула пуговицы — так теплее… Огонь бы развести, прогореть мерзлую землю и пихтового лапника настелить.
Лечь, будто на печку, укрыться…
И вздрогнула от злого собачьего лая! Не заметила, как молодец Дрема подкрался, обнял, обласкал…
Серка заскулил, задрожал от нетерпения.
— Молчи, батюшка, молчи…
Псы уж не лают — рычат словно звери, и вроде слышно голоса человеческие, крик женский — все где-то посередине деревни. Конь откликнулся на шум, будто сигнал протрубил.
— Пойдем-ка и мы.
Лыжи под снег засунула, на тот случай, если придется в лес уходить, котомку за спину, перекрестилась на все четыре стороны.
— Пресвятая Богородица, спаси и помилуй мя. Долгая пурга спрессовала снег вдоль берега, хоть боком катись, но лед на реке оказался обманчивым: воду выдавило наверх и лишь чуть приморозило, потрескивает корочка, а под ней может быть талая наледь до пояса.
— Ищи дорогу, батюшка. — Толкнула собаку вперед. — Выводи на твердь.
Река в этом месте широкая, сажен до сорока, место открытое — слепой увидит, коль глянет из деревни. Но там шуму все прирастает. Вот и у избы закричали дурниной. Серка завертелся на льду, вправо потянул, полукругом. Тут уж нечего выбирать — перенеси, Господи!
