— Угребывайте, — говорит ему отец.
Агент Уокер у южного угла нашего дома смеется.
— Заметано. Прекратить огонь, — говорит он. И поднимает руку в жесте «пока», и уходит вдоль стены дома в направлении нашей парадной калитки. Человек у северного угла дома тоже смеется и откидывает голову назад. По обе стороны от его носа отражаются клубящиеся облака, словно его очки — это окна, а внутри его головы еще одно небо. Потом он поворачивается и скрывается из виду.
Дин Фриберг остается с нами один. Покинутый.
— Унтер… Унтер… Унтер…
Это Ромео Альотта зовет меня со своего двора по ту сторону переулка. Весь их задний двор — это сплошной зеленый цемент за исключением редких квадратных отверстий, в которых они сажают помидоры, и помидоры у них вырастают такие, каких нигде больше не отведаешь, и других редких квадратных отверстий, из которых у них растет виноград, полностью закутанный в мелкую железную сетку от птиц. Он выкликает мое имя, приглашая меня зайти к ним в гости, чтобы отведать фасоль, которую готовит его мать. Я даже отсюда слышу запах этой фасоли в соусе из козьего масла с перцем. Мать Ромео из тех невежественных крестьянок, которые из самых примитивных овощей могут приготовить нечто такое, ради чего стоит лезть через два забора.
Дин Фриберг поворачивает голову и прислушивается к этому голосу из переулка. К «Унтерам», доносящимся с той стороны. Потом поворачивается обратно к нам и смотрит на нас по очереди.
— Ладно, — говорит он. — Я вряд ли могу расценить ваше «угребывайте» как адекватный ответ на мои заботы. И раз уж вы ответили мне «угребывайте», я вынужден считать вас с Хантером актуальной угрозой. Мне придется вывесить в канцелярии Премьера номер вашего почтового отделения. Мне придется потребовать, чтобы вся корреспонденция, исходящая из этого почтового отделения, уничтожалась непрочитанной, мистер Карлион. Целиком и полностью. Вы не сможете отправить никакой корреспонденции в адрес нашего Премьер-министра ни с одного из известных вам почтовых ящиков. Никому из ваших знакомых не удастся нашему всенародно избранному главе государства даже поздравительной открытки послать. И все из-за вас с Хантером. Ваши друзья и соседи лишились своего демократического права. Весь ваш почтовый участок. Вот так вот.
Он медленно отступает к распахнутой настежь калитке. Он пятится, высоко поднимая ноги, словно какая-то болотная птица из фильма Дэвида Аттенборо, прокрученного задом наперед. Мы смотрим, как съеживаются и исчезают наши отражения в его зеркальных очках.
Дин Фриберг уже в переулке, огороженном серыми деревянными заборами и бурыми от ржавчины заборами из профилированной жести, заросшем по колено желтеющей травой, в которой пробиты редкими машинами два параллельных следа от шин. С противоположной стороны переулка валяется ржавый сломанный холодильник, в котором мяучит целый выводок котят. Я перебью их всех, каждого по-своему, если только смогу добраться до них.
— Унтер… Унтер… Унтер…
Я пытаюсь представить себе, каково ощущать себя в этом переулке человеку в начищенных до блеска черных ботинках, в костюме, с пластиковой карточкой-удостоверением. Ты здесь — как пришелец из другого мира. Котята в холодильнике — и то уместнее здесь, чем ты.
После того как трое мужчин, прилетевших на самолете из Канберры из-за моего злобного письма, ушли, мы с папой устраиваем прогулку быстрым шагом вокруг квартала. Мы всегда так делаем, когда со мной случается что-то, что требует разговора серьезнее, чем просто «Человек человеку волк, Хант». В данном случае это дает мне понять еще, что «это» случилось со мной, а не с ним.
Чем хуже то, что случилось, тем быстрее мы идем. Сегодня мне приходится почти бежать. Первые слова он произносит, когда мы идем уже перед Принсесс-парком. Он смотрит сквозь кусты на насыпи, останавливающей каждый второй паводок, и говорит мне:
— Выгоню я «Вольво» из «Грузобъединенных Наций», Третья передача у них ни к черту не годна. И «Форда» тоже. Ну его в задницу. С передачами у них все в порядке, у этих янки. С этим-то никаких проблем. Но больно народ у них говеный.
Мы идем мимо светло-кирпичного дома Макдоннеллов. Дом называется «Киа-Ора», и их черный, пузатый, как бочонок, пес по кличке Листон выбегает к ограде, и скалит свои желтые огрызки клыков, и несется перед нами вдоль забора, виляя хвостом, к своей заветной дыре, откуда он может смотреть на нас мутными глазами и поливать нас хриплыми собачьими ругательствами.
— Пожалуй, я остыл, — говорит отец, когда этот хриплый лай остается позади. Он говорит так, словно это только что до него дошло.
* * *
Прогулявшись вокруг квартала, я вдруг вспоминаю про свои рентгеновские очки. Поэтому оставляю папу сидеть в полосатом шезлонге на заднем крыльце, держащим в руке бутылку пива и глядящим на наш забор, распахнутую настежь калитку и разбитый цветочный горшок. Сидеть, стиснув зубы и время от времени раздраженно фыркая в такт своим мыслям. Или в ответ на то, что они сделали. Он так и будет сидеть, фыркая в сгущающиеся у нас во дворе сумерки.
Я иду за почтой, хотя сам знаю, что по воскресеньям ее не разносят, и поэтому иду вполскорости, и возбужден лишь наполовину, и рассчитываю вполовину на неожиданно слишком раннюю или слишком позднюю доставку этой чудесной почты в этот день, годовщину чудес.
Четыре субботы назад я отослал пять долларов по указанному адресу в Колорадо в уплату за пару Магических Рентгеновских Суперочков из комикса про Бэтмена. Я ждал их каждый день с той субботы, как отослал деньги. Я протоптал целую тропинку на газоне вокруг нашего почтового ящика. Колорадо, наверное, очень далеко, успокаивал я себя поначалу. Потом сказал себе, что люди, работающие на этой фабрике рентгеновских очков, наверное, все уроды. Наверное, это ихнее Колорадо — гнездо самых там отъявленных психов, и только несколько нормальных ученых-оптиков работают, прикованные цепями в ихних лабораториях. Каждый день изобретают всякие там чудеса, а взамен получают сами знаете что, раз человек человеку волк. И только изредка переправляют изобретенные ими чудеса в дар остальному миру.
Магические Рентгеновские Суперочки, если их надеть, позволят мне видеть сквозь все женские платья, и юбки, и блузки, и всякое белье. Или видеть сквозь свою руку до самых до костей, как тот парень на последней странице комиксов про Бэтмена, из глаз которого вылетают вроде как черные молнии. Но главное, сквозь платья, и блузки, и юбки, и всякое белье. Только не сквозь всякие мешковатые тряпки в цветочек, какие носят мамы и прочие разные там старухи, от которых я лучше буду отворачиваться, когда я в таких очках.
Я стою перед нашим почтовым ящиком, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Продолжаю топтать и уродовать газон, и без того вытоптанный и изуродованный моими ожиданиями и похотью. Я боюсь поднять крышку ящика: а вдруг уроды все-таки одержали победу над учеными в этом ихнем Колорадо и Магические Рентгеновские Суперочки так и не добрались до меня А значит, одежда городских женщин останется такой, какой и подобает серьезным провинциальным дамам, а не всяким там шлюхам, стриптизершам и нудисткам.
Вволю напереминавшись с ноги на ногу и представив себе мысленно Джулию Мейнард в ее школьном платьице, попавшую под магические рентгеновские лучи моих очков, я все-таки поднимаю крышку. Внутри лежат очки. Зеркальные солнечные очки. Без всякой там упаковки или конверта. Лежат сами по себе, поношенные, кое-где поцарапанные. Секонд-хэнд. Я достаю их. Меня надули как щенка. Я надеваю их и не вижу никаких черных молний. Правда, я вроде как понимаю, что эти черные молнии — просто попытка художника передать всю мощь этих очков. Я оглядываюсь по сторонам. Я не вижу ничего насквозь, только грязное ветровое стекло нашего «Холдена». И рука моя — как рука, ничего такого насквозь. Кожа, и ногти, и лейкопластырь. И это при том, что я изо всех сил пытаюсь скосить глаза к переносице, чтобы увидеть сквозь эту кожу классный такой костяк.
Некоторое время я уверен в том, что уроды одержали-таки победу над учеными в этом ихнем Колорадо. Я громко кричу, что все янки — народ говеный.
Потом до меня доходит, что эти солнечные очки не имеют никакого отношения к заказанным по почте Магическим Рентгеновским Суперочкам с последней страницы обложки комикса про Бэтмена. Я вытягиваю шею и заглядываю в квадратное нутро нашего почтового ящика. Полуулыбаясь мне, в полутьме ящика лежит ламинированная фотография специального агента, у правого уха которого стоит рыжий муравей. А у меня на глазах — очки специального агента. Специально-Агентские очки, принадлежащие специальному агенту, полуулыбаются мне из нашего почтового ящика.
Я снимаю свою футболку и, как могу, плотно затыкаю ею отверстие для писем. Потом достаю наш задубевший на солнце зеленый садовый шланг, и сую его в почтовый ящик, и включаю воду, и смываю всех муравьев — вода переносит их через край ящика, и они невольно превращаются в сорвиголов, спускающихся с игрушечного Ниагарского водопада без всяких там бочек прямо в клумбу погибших и почти погибших цветов. Я втаптываю их в грязь. Специальный агент продолжает полуулыбаться мне своей загадочной полуулыбкой со своего пластикового плотика, отважно кружащегося в водовороте у верхнего обреза нашего почтового ящика. Я вынимаю его из воды и сушу у себя на шортах. Его зовут Гэмилтон Уокер. Специальный агент АСБР № 4563. Не уверенный в себе, несмотря на шикарную челку и бычью шею, которым я завидую до смерти. Мужчина у южного угла нашего дома, который сказал Дину Фрибергу сначала: «Детский мятеж», — а потом: «Тухлое это дело, Дин».
