Когда мы вернулись из командировки, я решилась на детский, как я теперь понимаю, смешной поступок. Поменяла место работы, чтобы как можно больше находиться в командировках, в поездах. Я поняла, что даже в небольшом деловом путешествии, в отрыве от однообразно житейских дел, люди становятся безумно интересными. Это было открытием для меня, наивной.
Я полюбила командировки и поездки, была ошеломлена тем, как много в мире интересных людей, и совершила второе „открытие“: добро может быть страшно скромным и на него тебе все же ответят сторицей. Иногда достаточно улыбнуться человеку. Дать элементарно добрый совет…
Через несколько месяцев мой бывший начальник захотел вернуть меня на старое место, то есть туда, где все люди казались мне нудными и неинтересными. И я вернулась и, поверите ли, по-новому их увидела. И я совершила третье „открытие“: для того, чтобы видеть вокруг интересных людей, надо, как говорят в народе, „нажить душу“, а „душа наживается“ в общении с людьми. Смысл же одиночества лишь в том, чтобы наедине с собой лучше понять жизнь. Вот я пишу вам ночью, казалось бы, одна во всем мире, и в то же время не одна, со мной все те, чьи жизни и души вошли в мой опыт существования на земле. Одна и не одна. Одиночество и не одиночество. Я пишу ночью, поэтому у меня известный сумбур в мыслях…»
Второе письмо на эту же тему.
«Несколько лет назад Вы меня бы не узнали — замкнутость, доходившая до нелюдимости, необщительность, которая граничила с угрюмостью.
И в то же время у меня было достаточно мужества, чтобы трезво оценить собственное местоположение в коллективе — в школьном классе, студенческой компании, заводском отделе. И трезво оценивая, я ужасалась, да, ужасалась. В чем дело, почему я не такая, как все. Я начала анализировать мои душевные состояния, поведение, нашла в себе силы взглянуть на себя со стороны.
И увидела: да все это из-за отсутствия во мне человеколюбия.
Я строго судила обо всех, кроме одного человека — себя самой.
Пожалуйста, посмотрите на себя со стороны и в то же время постарайтесь понять изнутри тех, кто Вас будто бы обидел. Это, по-моему, важно: уметь видеть себя со стороны, а остальных людей чувствовать и понимать изнутри, иначе и не будет человеколюбия.
Не судите строго ту девочку, инициалы которой Вы вырезали на парте, а она в ответ „нанесла Вам удар“. Дети часто бывают жестокими, и лишь потом, лучше понимая себя и жизнь, раскаиваются в содеянном. Сегодня эта девочка, уже взрослая женщина, наверное, жалеет о той „маленькой измене“.
Не судите строго и ту девушку, которая обиделась на Вас за то, что Вы не дарите ей ничего „материально-существенного“. Она, наверное, редко получала в жизни подарки, и это полудетское ее желание достойно не осуждения, а великодушного понимания.
С течением лет она все сама оценит иначе и, может быть, внукам будет рассказывать в старости, как волшебно, „посредством эфира“ Вы познакомились когда-то.
Не судите строго и ту женщину, которая отклонила дорогую коробку конфет. У нас, у женщин, нет опыта „получения подарков на улице“, к сожалению, чаще мужчина подходит к женщине на улице с менее возвышенной целью.
Умение общаться с людьми лично мне далось нелегко. Были большие муки. Я как бы одолевала ступень за ступенью… В первую очередь научилась внимательно слушать, поймите, это важно — без умения слушать человека внимательно и сочувственно нельзя возвести мосты между людьми. Потом стала учиться понимать горе и радость человека, стала отвыкать от резкости и категоричности в суждениях. И наконец, самая высшая ступень общения — научиться самой говорить с человеком: искренне, с пониманием его боли и судьбы.
Казалось бы, на этом можно остановиться — достигнута победа в общении с людьми. Но на самом деле тут-то и начинается самое ответственное и трудное: ощущаешь собственную духовную бедность, потому что хочется отдать людям гораздо более того, чем насыщена душа. И это — сильнодействующий стимул самовоспитания, самоформирования. Парадоксальная диалектика: возвращаешься опять… к одиночеству. Для того, чтобы читать, думать, учиться понимать, но это уже качественно иное одиночество, чем то, что было вначале, одиночество не во имя себя, а во имя людей, одиночество не замкнутое, а как бы раскрытое всем навстречу. Буду счастлива, если Вы поймете, что я хотела высказать…»
Обширность почты, полученной после опубликования этого материала, объяснялась во многом «эффектом узнавания». Ряд читателей узнавали в герое исповеди себя сегодняшнего и искренне ему сочувствовали, многие узнавали в нем себя «вчерашнего» или «вчерашнюю» и делились опытом исцеления. Иногда полного исцеления, чаще неполного…
«Узнала себя, искания и муки. Страшная это вещь — одиночество. Острое, как лезвие ножа. В моей судьбе есть известное родство с судьбой Одинокого Человека. И в то же время существуют большие различия: я росла не в детском доме, а в семье. У меня были папа и мама, брат, друзья. Но общее с ним, несмотря на это — в одной весьма существенной черте, я бы назвала ее „книжностью“. Книги заслоняли от меня жизнь, углубляли детскую наивную веру в легкое торжество добра, вели к замкнутости характера.
Книги учат уму, но не учат общению.
Я росла молчаливой, застенчивой.
И вот школа позади, началась взрослая жизнь. И тут я с особой остротой поняла: не готова я быть взрослой. Моя замкнутость, „книжность“ научили меня наивно верить в добро, но не бороться со злом, с ложью, с жестокостью. На переломе судьбы я ощутила себя беспомощной. Немалую роль, возможно, сыграл и „фактор двадцатого века“. Темп жизни, особенно в больших городах, все больше возрастает, увеличивается резко поток информации, которую нужно усвоить; как в калейдоскопе мелькают, меняются лица окружающих людей. Перестаешь чувствовать духовный мир отдельного человека, углубляется собственная духовная отчужденность. Это тоже, в какой-то мере, плод книжного воспитания. Книжного и, пожалуй, — „телевизионного“. Часто телевизор заменяет непосредственно живое общение. Да, с телевизором легче. На него не нужно растрачивать тепло и участие. Но ведь в беде идешь к людям, а не к телевизору!
Я не хочу все эти суждения возводить в рамки неизбежности: ведь далеко не всем угрожает одиночество. Но, по-моему, всем надо учиться искусству общения. Не в один день Москва строилась, и не в один день человек „строит“ себя. Я не научилась до сих пор этому искусству, лишь начинаю учиться».
Читая все эти письма, нельзя было не подумать о духовном богатстве нашего общества: я ощущал поток сочувствия, который шел навстречу одинокому человеку; как бы выплескивался опыт души, наблюдений, мыслей, борьбы с собой и переделки себя.
Ему писали о том, что надо смотреть на себя самого не как на неудачника, а как на «полуфабрикат», что работа по самовоспитанию нужна в любом возрасте и реальна такая перемена в себе, когда личность из одинокой и неприкаянной становится нужной, необходимой, к ней тянутся, ею дорожат.
Ему писали о ценностях его духовного мира, о том, что эти ценности должны быть залогом не разъединения, а соединения с людьми, надо лишь не замыкать их в себе, а открывать миру. В этом и состоит самый существенный, капитальный момент перемены, которой от него ожидают. От замкнутости — к необходимости людям. «Будьте мужчиной! — писали ему женщины. — Делайте добро людям, которые в нем нуждаются».
«Будьте человеком! — писали ему мужчины. — Живите деятельно, бесстрашно и вы почувствуете, что люди, окружающие вас, вовсе не бездушны и холодны»… Ему писали о радости человеческого общения, когда в окружающих людях открывается самое существенное. Автор одного из писем напоминал известное высказывание Маркса о том, что бывает, когда между собой объединяются коммунистические рабочие — «курение, питье, еда и т. д. не служат уже там средствами соединения людей, не служат уже связующими средствами, для них достаточно общения… человеческое братство в их устах не фраза, а истина и с их загрубелых от труда лиц на нас сияет человеческое благородство». «Монолог одинокого человека» вызвал ответные монологи, в которых был сосредоточен ценный духовный опыт. Я познакомлю с ними читателей. Сейчас же мне хочется чуть подробнее развить соображение о пользе и вреде «книжного воспитания».
Вот голос за «книжность»:
«…У нас была хорошая библиотека: Писарев, Чернышевский, Добролюбов, Л. Толстой, Тургенев, Горький. Я читал все это запоем, особенно много читал в детстве. И „обильный заряд литературы“ сыграл огромную роль в формировании моего мира. В сорок лет я пережил столько, сколько не каждый глубокий старец, наверное, испытал. Но удивительное дело, несмотря на то, что я часто терпел поражения, мой оптимизм не пострадал. И хотя я совсем уже не тот, что был в восемнадцать лет, я убежден, что умирать буду с той же неистребимой верой в человека, в его назначение на земле и сущность».
