И тут я не удержался — сорвал цветок и смущаясь, чуть ли не растерянно, просунул Еве в ложбинку, разделявшую круглые груди, обтянутые мягким черным трикотажем.
— Помнишь?
Она помолчала.
— Только теперь ты уже сам приладил цветок, — не спеша ответила она. Под прикрытыми веками играла лукавая улыбка.
— Неважно. Очень хорошо, что теперь могу и сам.
— Глупышка, — вздохнула она. Прижала мою голову к своей груди. Мы обнялись.
— А сейчас полежи спокойно.
От ее руки и дыхания, от всего тела веяло доверчивостью и теплом.
Прижавшись друг к другу, мы оба наслаждались прежней близостью. Июльский вечер благоухал травой и горьким орехом; веяло медвяным ароматом клевера, ласковым, как нежное прикосновение.
Сколько же с той поры промелькнуло лет? Сколько урожаев у нас уже позади? Восемь?
Я уже сбился со счета. (Зато у меня в дневниках и в записках у Евы они все описаны, один за другим, там же проведена их сравнительная оценка — куда более наглядная и необходимая, чем те сведения, которые мы подаем в разные инстанции и учреждения.)
Восемь снятых урожаев… Впрочем, нет — последний, восьмой, еще до конца не убран! Яблоки уже золотятся и рдеют, кожица у них гладкая, бархатистая. Скоро дозреют все. Их меньше, чем в прошлом году, некоторые яблони нынче отдыхали. Зато урожай вишен, абрикосов и персиков, можно сказать, уже снят. И какой небывалый! Никогда еще мы не имели такого!
В начале августа, в самые теплые дни лета, чуть не целую неделю стояла жара — днем около тридцати, а ночью не ниже двадцати градусов; ранние сорта персиков и абрикосов созревали дружно. Чем дольше стояло вёдро, тем напряженней шла работа в садах. Все, кто в состоянии, помогали снимать урожай. Машины заготовителей едва поспевали перевозить плоды в город…
С раннего утра солнце палило нещадно. Наступил полдень. Трактор с полевой столовой дотарахтел до самого дальнего участка персиковой плантации, где уже шла уборка. После нескольких часов тяжелого труда и изнурительного зноя приятно было сесть за длинный, во всю длину фургона стол. Боковые стенки опустили, остался только туго натянутый верхний тент, защищавший столовую от прямых солнечных лучей. По всему прицепу гулял ветерок. Мы потянулись в «столовую». Жара сморила нас вконец. Есть никому особенно не хотелось, хотя Боженка уже ставила перед каждым на полиэтиленовую скатерть пластмассовые миски с картошкой и тушеным мясом и широкие тарелки с салатом из огурцов. Из кухонного угла, где помещались газовая плита и новая термическая посуда с горячей, только что доставленной едой, приятно тянуло свежим кофе.
Драгоценные минуты ленивого безмятежного покоя были прерваны неожиданным треском автокара. На плантацию въехал Томек, отпущенный на побывку домой. Заявился прямо в военной форме, но тут же переоделся в легкие светлые брюки и майку и удобно расположился вместе со всеми.
Мы с Евой не могли налюбоваться на него. За время службы (он отсутствовал уже четырнадцать месяцев) Томек окреп и возмужал. Очень шла ему короткая стрижка — раньше-то его волосы висели длинными патлами.
Приняв от Боженки тарелку с едой, Томек огляделся вокруг:
— Ну, как нынче урожай?
— Отменный. Такого еще не бывало.
— Вижу.
Прямо из-за стола он осматривал сад, а я следил за его взглядом.
Далеко вокруг простирались бесконечные ряды дерев, усыпанных чудесными, изжелта-бордовыми плодами. Некоторые ветки провисали под их тяжестью, так что пришлось поставить подпорки. Прогретый воздух был прямо-таки напитан кисловато-сладким ароматом. Куда ни глянь — повсюду необозримые сады. Лишь где-то вдали, за крышами бывшей Калешовской усадьбы, сквозь дрожащее марево виднелась вроде как пустынная полоска бурой земли. (На самом деле это были новые посадки молодых вишен.) Сбоку к ней прилегала еще одна персиковая плантация, часть ее уже в будущем году должна была плодоносить.
На равнине вдоль поселковых домиков прорисовывалась полоса густых яблоневых шпалер, обнесенная забором. Утешная, радующая глаз картина! Было на что посмотреть. Тем более что чуть поодаль от нашей походной столовой красовались среди персиков сборщицы, почти сплошь молодые девушки; они расположились группами на краю бассейна.
Бассейн — это огромное водохранилище, длиной в двадцать пять, шириной в восемь, а глубиной — в четыре метра; уже три года мы пользуемся им для поливки персиков. Насос гонит лабскую воду в резервуар, где она согревается солнцем, а потом с помощью ирригационных устройств ее распределяют по всему саду. Старую поливалку, «штадлеровку», переместили поближе к новым яблоневым посадкам.
Со стороны бассейна летел немолчный веселый гомон и смех. Девушки, плескавшиеся в воде, — нимф этак десятка три — брызгали водою на тех, что прятались в тени дерев. Залитая солнечным сиянием, бурлящая поверхность водоема слепила глаза. Разумеется, не настолько, чтобы не различить обнаженных девичьих тел, кое у кого прикрытых лишь бикини. В общем, эта полуденная сиеста, фургон-столовая возле озаренного солнцем сада, благоухающего прогретыми золотисто-бордовыми персиками, загорелые девушки, барахтающиеся в теплой лабской воде, голубое безоблачное небо над зреющей, набирающей силу красотой — все это больше напоминало сцену пикника из какого-то американского фильма о жизни миллионеров, чем обеденный отдых бригады сборщиков.
Неожиданно из группы купальщиц, млевших на солнце, поднялась высокая блондинка в бикини, лениво потянулась, так что все мускулы пришли в движение, и так же лениво направилась в нашу сторону. Остановилась и, ни к кому конкретно не обращаясь, спросила:
— А завтра мы тоже будем до самого вечера собирать персики?
— Нет, только с пяти до восьми. Ведь завтра пятница, — ответил я и повернулся к Томеку: — Вот видишь, ничего не изменилось. Заготовители принимают товар только до пятницы, а в субботу и воскресенье — пусть все хоть сгниет на месте.
Блондинка не уходила. Стояла, выставив вперед ногу, может, нарочно, чтоб продемонстрировать изгиб бедер.
Хороша, чертовка! Загорелая, смуглая, на что ни взгляни — глаз не оторвешь! Тонкая ткань небесно-голубого лифчика прикрывала лишь вызывающе торчащие груди, а узкая полоска такой же ткани обвивалась вокруг бедер над крепкими стройными ножками. Скользнув по каждому из нас безразличным взглядом, она посмотрела на Томека, и тут глаза ее блеснули, словно в них просияло солнце. Качнув бедрами, она повернулась и, сознавая собственную неотразимость, со спокойной и естественной уверенностью молодости продефилировала обратно к бассейну. Она шла золотым знойным полднем, упиваясь им, точно первым солнечным днем в нынешнем году.
Томек провожал ее взглядом.
— Черт возьми, вот так штучка. Откуда такая? — поинтересовался Шамал.
— Марцела, — отозвался Гонзик. — Даже в такую жарищу не теряет прыти. Ей бы романы о себе сочинять, — деловито, не переставая жевать, заметил он, единственный, кто при виде девицы не потерял интереса к еде. Нож и вилка праздно лежали возле его тарелки — он управлялся одной ложкой. Парень у нас на глазах превращался в статного молодца. Нынче он отвечал за бригаду сборщиков.
— Раньше я ее здесь не видела. Кто такая? — спросила Ева.
— Уборщицей работает. Теперь это самая шикарная должность, — пояснил Гонзик. — Устроишься на несколько предприятий сразу и разъезжай себе от одного к другому на мотоцикле. Соберешь кое-где мусор для вида — и Двигай дальше. Летом она эти занятия вообще бросает — так и филонит целых три месяца. Уик-энд длиною в лето. А осенью снова такую же непыльную работенку подыщет. Если б не погода, я бы ее не принял. Но убирать урожай — пускай убирает. Сколько уберет — столько и получит.
— Так я и думала — что-то в этом духе, — согласно кивнула Ева, провожая девицу враждебным взглядом.
«Ничего не попишешь, справедливости ради надо признать — женщина она интересная», — размышлял я, слушая рассуждения Шамала. Он поддакивал Еве. Его возмущало, что разные паразиты и лодыри живут себе припеваючи, некому их к ответу призвать, и хуже всего как раз с молодыми. Хорошо работают теперь одни дураки, а уж о молодежи и говорить нечего. Шамал тут же посетовал и на телевидение. Показывают каких-то волосатиков с гитарами, пьяниц да голых баб, и так по этим фильмам выходит, что руки даны человеку, чтоб драться, убивать или распускать их для всяких других бесстыдств.
— Теперь такой вот молоденькой девке переспать с кем попало все равно что для нас поздороваться. Везде, видать, прогресс намечается. Интересно, чем он кончится.
В душе я признавал, что он прав, но только наполовину. У меня с бездельниками расправа короткая, по принципу: «Кто не работает, тот не ест». Нет ничего проще, как вознаграждать людей по количеству и качеству проделанного. Работы у нас по горло. Что, голубчик? Трудиться как следует не хочешь? Плохо хозяйствуешь? Тогда не обессудь. Не заслужил обеда — так и не полакомишься, убирайся-ка прочь от стола! Никакого нового способа эксплуатации человека человеком мы не потерпим. Может, поголодаешь чуток, вот руки-то дела и запросят. Рецепт вполне простой и действенный. Держу пари на что угодно — трудовой народ примет его с легкой душой. Ведь добросовестных и трудолюбивых у нас больше. Но именно их-то бездельники и обдирают как липку…
