— Южная Африка.
— Теперь, если я догадаюсь, получится, что только из-за подсказки.
— Там кое-что добывают.
— Спасибо, что практически ответил за меня.
— Ну и что же это?
Мрачно сгорбился на сиденье.
— Алмазы.
Вскоре мы опять выехали на побережье. Последний отрог Тайгета уходил в море — ровная линия в угасающем свете дня. Я остановил машину, чтобы свериться с картами. Тэп показал на север: он заметил что-то через лобовое стекло с моей стороны. Спустя несколько секунд я тоже разглядел на фоне спускающегося террасами холма темную кучку башенок.
— По-моему, пора найти где-нибудь гостиницу или комнату. Хотя бы выяснить, где мы.
— Только туда и обратно, — попросил он.
— Ты любишь деревни с башенками.
Он не отрываясь смотрел на поселок.
— Или просто кататься?
— Туда и обратно, — повторил он. — А потом будем искать ночлег, обещаю.
Наверх вела плохая дорога, сплошь камни и грязь. Я услышал плеск — навстречу нам сбежали, перекрещиваясь, три-четыре ручейка, — и в голову мне полезли мысли об острых скалах, глубокой грязи, силе водных потоков, сгущающихся сумерках. Тэп отломил кусок шоколадки, потом разделил его на два — себе и мне. Дождь опять превратился в ливень.
— Указателей нет. Если бы знать, как называется это место, можно было бы отыскать его на карте. Тогда мы для разнообразия знали бы, где находимся.
— Может, спросим кого-нибудь там, наверху.
— Хотя его все равно, наверное, нет на карте.
— Давай у кого-нибудь спросим, — сказал он.
Грязные ручьи бурлили на корнях и каменистых порожках. Я заметил над нами засохшие кипарисы. Дорога петляла, низкорослые кактусы щеткой свисали со скал на обочинах.
— Сначала видишь что-нибудь впереди машины, а потом это проносится мимо таким, какое оно на самом деле.
— Как дерево, — сказал я.
— Потом смотришь в зеркальце и видишь тот же предмет, только он выглядит по-другому и движется быстрее, гораздо быстрее. Побочему тобак.
— Жалко, что твоей матери нет. Вы могли бы как следует поговорить на вашем родном языке. Ей уже выделили канаву?
— У нее кабинет.
— Ладно, это вопрос времени. Где-нибудь в Британской Колумбии есть канава, в которой она рано или поздно очутится. Ты, кажется, задал вопрос?
— На обском не бывает вопросов. Ты можешь спросить, но ты не произносишь это как вопрос по-английски. Говоришь, как обычное предложение.
Последний виток дороги на минуту увел нас от нужного направления, и открылся вид на другую деревню с башенками, темнеющую на далекой гряде, и еще одну, поменьше, маленький силуэт на равнине под нами. Потом мы свернули на длинную прямую перед въездом в поселок, и тут я увидел нечто такое, от чего по спине у меня поползли мурашки (не сразу — я должен был вдуматься, перевести). Я остановил машину и замер, упершись взглядом в холмистые поля.
Это был кусок скалы, десятифутовый валун, лежащий у кромки дороги слева от нас, красноватый камень с ровной поверхностью, на которой во всю ширину были написаны два слова — кое-где белая краска стекла вниз, образовав потеки, над одной буквой стояло четкое ударение.
Та Onómata.
— Почему мы остановились?
— Зря нас понесло на этот холм. Я виноват. Надо было искать, где переночевать, где поесть.
— Ты хочешь сказать, что мы повернем назад, когда уже почти доехали?
— Ты же прокатился вверх. Теперь прокатишься вниз.
— Что написано на той скале? Думаешь, это у них вместо дорожного указателя?
— Нет. Это не указатель.
— А что?
— Просто кто-то написал. Везде, где мы были, нам попадались надписи на стенах и зданиях. Политика. Мы даже видели короны — да здравствует король. Наверное, если поблизости нет стены, они рисуют на всем, что подвернется под руку. В данном случае, на скале.
— Это политика?
— Нет. Это не политика.
— Так что же?
— Я не знаю, Тэп.
— А что это означает, ты знаешь?
— Имена, — ответил я.
Мы сняли комнату над бакалейной лавочкой в обшарпанном приморском поселке с галечным пляжем и отвесными утесами у воды. Я был рад оказаться здесь. Мы сели каждый на свою кровать в полумраке, стараясь создать мысленную дистанцию между собой и автомобильной тряской, ухабами и поворотами этого дня. Нам не сразу удалось поверить, что мы наконец выбрались с последней полузатопленной дороги.
Старик-хозяин и его жена пригласили нас на ужин. В простой комнате за торговым помещением был брусчатый потолок, масляная лампа и резной сундук для белья, и благодаря этому возникало впечатление порядка и уюта — душа отдыхала после бесконечных камней снаружи. Старик немного знал немецкий и переходил на него, когда замечал, что я перестаю его понимать. Время от времени я переводил его слова Тэпу, придумывая на ходу большую их часть. Кажется, это устраивало и того и другого.
У женщины были седые волосы и ясные синие глаза. Зеркало окружали фотографии детей и внуков. Почти все они жили в Афинах или Патрах, кроме одного сына, похороненного неподалеку.
После ужина мы с полчаса посмотрели телевизор. Человек с указкой стоял перед картой, объясняя погоду. Тэп вдруг очень развеселился. Конечно, эта картина была ему знакома: карта, условные знаки на ней, человек, который говорит и показывает. Но этот человек говорил не по-английски. Вот что было смешно — эти странные слова в знакомой обстановке противоречили его ожиданиям, точно сама погода сошла с ума. Бакалейщик с женой присоединились к нему. Я тоже. Возможно, из-за необычного звучания чужого языка Тэпу вдруг показалась глупой сама эта идея — давать прогноз, говорить перед камерой о погоде. Она была глупой и в английском варианте. Но раньше он этого не осознавал.
Мы сидели в голубом свете экрана и смеялись.
Что ты знаешь о них?
Они не греки.
Откуда ты это знаешь?
Это видно сразу. По лицам, одежде, повадкам. Бросается в глаза. По всему. У иностранцев свое прошлое. Они прямо-таки светятся на фоне некоторых здешних мест. Их узнаешь мгновенно.
Сколько их было?
Один столик занят целиком. Но столики там маленькие. Я бы сказал, четверо. По крайней мере одна из них — женщина. За то короткое время, что я был там, видел их краем глаза, по-животному чувствовал их присутствие, я, кажется, успел уловить недоверие, подозрительность. Возможно, я фантазирую задним числом, но вряд ли. Это действительно было. Тогда я не ощутил этого в полной мере. Я был сосредоточен на другом и не думал, что это может оказаться важным.
На каком языке они говорили?
Не знаю. Их голоса для меня сливались, звучали в комнате только как фон. Я был так поглощен своими вопросами, что не замечал почти ничего вокруг.
Может быть, на английском?
Нет. Это был не английский. Его я опознал бы, даже не разбирая слов, по одной интонации.
Как они выглядели — общее впечатление?
Они выглядели как люди, явившиеся ниоткуда. Ускользали из круга всех привычных ассоциаций. Они не греки, но кто же они? В каком-то смысле они сочетались с этим жалким кафе не хуже любого местного лодыря. Они явно не спешили перебираться куда-то еще, чтобы сидеть там, жить там. Похоже, этих людей устраивало любое место. Им было безразлично, где находиться.
И все это с одного взгляда, за один проход по комнате?
Чувство есть чувство. Я не узнал бы их в толпе похожих людей, я не помню, как они выглядели по отдельности, но своего рода единство, впечатление некоей коллективной индивидуальности — да, это можно уловить и сразу.
Во что они были одеты?
На одном, кажется, был старый-престарый летчицкий китель. Вытертый чуть ли не до дыр. Шапка. На ком-то была шапка — вязаная, вроде ермолки, в темных тонах, с узором по краю. На женщине, по-моему, был шарф и сапоги. Эти сапоги я, наверное, заметил, когда мы проезжали мимо кафе после моих расспросов. Окна от потолка до пола.
Что еще?
Только впечатление чего-то старого, разномастного, с отдельными яркими пятнами, многослойного — надели все что могли, лишь бы удержать тепло.
Что еще?
Ничего.
Утром, через несколько минут после выезда из поселка, я увидел вынырнувшее из кустов на обочине темное пятно, что-то быстрое и увесистое, мелькнувшее рядом с правым передним колесом, сшиб его — глухой звук прокатился под нами — и поехал дальше.
— Что это было?
— Собака, — сказал он.
— Я слишком поздно ее заметил. Она выскочила прямо под машину.
Он промолчал.
— Хочешь вернуться?
— Какой смысл? — сказал он.
— Может, она еще жива. Взяли бы ее, пристроили куда-нибудь.
— Куда мы ее пристроим? Какой смысл? Поехали дальше. Я хочу ехать. Все.
Дождь лил уже сплошными потоками, и люди начали выбираться с полей — я и не знал, что они там были, — в основном старики и совсем дети, закутанные в плащи и шали, верхом на ослах, пешком, нагнув голову, или на тракторах, целыми семьями, с зонтиками, одеялами, кусками пластмассы, которые они держали над собой, скучившись между огромными колесами, медленно везущими их домой.
