Шатохина начали шугать. В ГУИНе ему присвоили сомнительное погоняло — Гуманист и объяснили, что мировые стандарты — это хорошо, но есть и отечественные традиции, которые нарушать не след.
…Из сугробов по обеим сторонам лысой аллеи росли портреты усатых генералов — героев Бородина. Ребята конопатили свежесрубленную душистую церковь. Вдоль забора основного ограждения по проволоке бродила кудлатая неопасная собака.
— Шатоха! — позвал Шатохин. Собака завиляла толстой попой. — Тезка моя.
В спортзале пацаны репетировали битлов в странной для русского глаза военной форме с гербом Норвегии на рукаве. Готовили под руководством отца Даниила, молодого монаха в подряснике, настоятеля Никольского храма в Можайске, подарочный концерт на 8 Марта в женскую колонию по соседству. Отца Даниила я знал давно, он сослуживал у нас в алексинской церкви, когда я там работал истопником. Я собирался у него креститься. Под баскетбольным кольцом норвежский пастор Бьёрн из тюрьмы-побратима Уллершмо в черной рубашке с белой вставочкой — коларом — общался с узниками. Прежним начальником колонии старый варяг был недоволен, прознав о нецелевом использовании пожертвований, и отношения прекратил. Шатохин, хитрый лис, в Норвегии дружбу возобновил. Но теперь пастор стал возить помощь самолично.
— Дэни! — позвал он отца Даниила. — Хелп ми!
Отец Даниил передал электрогитару высокому пареньку с пронзительными синими глазами и поспешил помочь коллеге с переводом.
— А вот и Голиков, — указал на гитариста Шатохин.
— Привет, Макс. Сало медвежье заказывал? Папа Женя достал.
— Спасибо. Не надо. Брат умер.
— Максим Голиков! — громко сказал репродуктор женским бархатным властным голосом. — Срочно зайди к психологам.
Я подошел к пастору.
— Гутен так.
Пастор кивнул и продолжил разговор с пацанами в переводе отца Даниила.
— Бог вас всех любит. И тебя и тебя.
— Покрестите меня в лютеранство, пастор Бьёрн, — неожиданно для себя брякнул я. — У меня жена финка. Отец Даниил, переведите, пожалуйста.
— Сергей! — одернул меня отец Даниил, но перевел.
— Сейчас? — не удивился старик. — Не будем торопиться. В следующий раз. Гут?
— А я все-таки не понял, вы чего от нас-то хотите? — спросил Шатохин на выходе из спортзала. — Школу желаете посмотреть, капремонт сделали?
— …Может, кружок литературный?.. — запоздало пожал я плечами, ибо сам толком еще не знал, что забыл в этой колонии, но Шатохин меня уже не слышал.
В школе Шатохин меня бросил — спешил проводить пастора. Я попал на урок математики — сборный. Пожилая толстая учительница виртуозно рулила разнокалиберными учениками. Кто плюсовал палочки, кто делил-множил, а Коля Сарафанов у доски переводил обычные дроби в десятичные.
— Давай помогу, — шепнул я ушастому неласковому соседу по парте. Он пихнул мне тетрадь. Все пальцы его были в перстнях-татуировках.
Я бодро взялся делить в столбик 910 532 на 13,5… Не делилось. Я полез за мобильником — там калькулятор. Но забыл, что сдал его на вахте.
К нам вперевалочку подошла бабушка-учительница.
— Сейчас поде-елим. Все у нас полу-учится. Сарафанов! Коля, стуча мелом по доске, мигом поделил все как надо.
— Хорошо бы у вас компьютерный класс открыть… — подумал я вслух. — Вы компьютер знаете?
— Узна-аю, — улыбнулась бабушка. — Было бы болото — лягушки напрыгают.
После школы я, уже без сопровождения, завернул в отряд Макса посмотреть, где он живет.
* * *
Все… воспитатели… живут с воспитанниками совсем вместе, даже носят с ними почти одинаковый костюм — нечто вроде блузы, подпоясанной ремнем… Гуманное и до тонкости предупредительное обращение с мальчиками воспитателей… мне кажется, не совсем достигает… до сердца этих мальчиков… Им говорят вы, даже самым маленьким. Это вы показалось мне здесь несколько как бы натянутым, немного как бы чем-то излишним… Каждый воспитатель… не только наблюдает за тем, чтобы воспитанники убирали камеру, мыли и чистили ее, но и участвует вместе с ними в работе…[4]
В отряде шло дежурное построение. Воспитатель, прыщавый лейтенант — недомерок в преувеличенной фуражке, — меня не видел.
— Голиков… Голиков!.. Где он, козел ё…й?!
— Метлу помой! — раздалось из строя. — Пивень зарыганный!
— Кто пасть открыл?!
— Он у психологов, — всунулся я. — Добрый день.
— Здравия желаем, — буркнул недомерок и продолжил перекличку.
Мы с бабушкой Сашей, 1960 г.
На стене кабинета психологической разгрузки по фотообоям среди кувшинок плавали пыльные лебеди — для релаксации. Макс за высоким фикусом чинил компьютер. В ободранном авиакресле без подлокотника сидела белая крыса с красными, как у неправильной фотографии, глазами и грызла ванильный сухарь с изюмом, придерживая его, по-белочьи, обеими лапками.
— Крыся, дай, — сказал Макс.
Крыся послушно протянула мне обглодок, но испугалась и юркнула Максу в рукав, оставив хвост снаружи. Он вытряс ее, погладил.
— Не бойся. — И запер в накладной карман куртки. — Компьютер работает.
— Спасибо, Макс, — сказала хозяйка кабинета капитан Ирина знакомым бархатным радиоголосом, подправляя губы перед зеркалом.
В лабораторию всунулся негритенок, очень черный, натуральный.
— Злой, тебя поп нерусский ищет, хочет гитару прислать.
Ирина одернула юбку.
— Макс у нас нарасхват.
— «Жизнь моя кинематограф, черно-белое кино…» Откуда чудо заморское?
— Из Камеруна. — Ирина снова мазнула зеркало взглядом. — Пол-Калуги на иглу посадил. А у самого ВИЧ, чему он несказанно рад — освобожден от работы во избежание травматизма.
В кармане Макса уже в дверях вякнул запрещенный мобильник.
— М-макс! — нервно дернулась Ирина, бросив на меня быстрый взгляд. — Концы заметай.
— Все понял, — кивнул Макс и исчез.
— А давайте Макса усыновим, на пару?
— Какой вы сензетивный, однако, — покачала головой Ирина, собирая бумаги со стола. — У него мать есть… Маркитантка вечная, острожная жена… Не вздумайте кого-нибудь усыновлять из наших.
— Почему?
— Потому что — не справитесь, — с нажимом сказала Ирина. — Они не шалуны, а преступники. С изуродованной психикой. Хотите помочь — помогайте, но без судорожных телодвижений. И не думайте, что у вас — душа, а у нас — балалайка.
Ирина подошла к зарешеченному окну, за которым медленно падал идиллический снег.
— Как от вас, Ирина, хорошо духами пахнет, запах резкий, но женственный…
Ирина хмыкнула, хотела сдержаться, но не выдержала, рассмеялась:
— Это не от меня, а от вас… Руками машете — не продохнуть. В тюрьме душиться нельзя — поймут неверно. И совет на будущее: не пишите про тюрьму — не получится.
Я зачастил в колонию. Шатохин выдал мне постоянный пропуск и сказал, что могу привозить кого хочу, лишь бы — прок. Литературный кружок не задался. Пацаны, слушая меня, зевали, чесались, глаза их подергивались тусклой пленкой, как у зимних курей. Им нравилось только фэнтези и про бандитов. Я говорил приподнятым неестественным голосом, стараясь их расшевелить, а на личиках их читалось: «Чего ты сюда приполоз, козел лысый?»
Я попросил по телевизору помочь Можайке — меня завалили книгами. Привез в колонию. Библиотекарша схватилась за голову: куда ставить? Но бодаться не стала. Два года назад пацаны, бунтуя, взяли ее в заложницы, с ней случился удар, теперь она старалась избегать волнений.
— Да не читают они, — лишь вяло сказала она.
* * *
Я видел их «библиотеку» — …Тургенев, Островский, Лермонтов, Пушкин и т. д… Ни Пушкин, ни севастопольские рассказы, ни «Вечера на хуторе», ни сказка про Калашникова, ни Кольцов (Кольцов даже особенно) непонятны совсем народу. Конечно, эти мальчики не народ, а, так сказать, бог знает кто, такая особь человеческих существ, что и определить трудно…[5]
Математическая бабушка-учительница поспешила донести школьной директрисе про компьютерный класс, о котором я трепанул, не подумав, и та теперь смотрела на меня вопросительно: за базар отвечаешь? Я кинулся искать спонсоров. Основные надежды возлагал на женщин: богатую грузинку, которая по-матерински, со слезой, слушала мои тюремные байки, и итальянку, русскую еврейку из Милана, которая в Москве раскрутила ювелирию.
— А ты Ходорковского попроси, — задумчиво посоветовал папа Женя, но тут же осекся.
«Открытая Россия» Ходорковского открыла на Мо-жайке компьютерный класс, хотя сам хозяин одной ногой уже сидел в тюрьме. Над дверью класса я прибил табличку: «Подарок М. Б. Ходорковского». На следующий день табличка исчезла, но авторитет мой в колонии вырос. Подобрела даже учительница литературы, которая до того смотрела на меня волком, полагая, что я покушаюсь на ее место.
