Ознакомительная версия.
Книжка вышла из печати 11 сентября 1999 года. А ровно два года спустя, день в день, я в зале аэропорта «Пулково» ожидал посадку на рейс Санкт-Петербург — Нью-Йорк. Рядом, в соседнем кресле сидел пожилой, пухлый американец. В его руках был посадочный талон на тот же рейс.
Неожиданно он тронул меня за рукав:
— Скажите, пожалуйста, почему у вас в России как раз перед самым полётом любят такие фильмы показывать? И так, знаете ли, не по себе, а тут вообще лететь расхочется. Я себе даже представить не могу, чтобы такое позволили показать в аэропорту у нас, в Америке. Неужели даже этого не понять в России? — Сильный, типично американский акцент не скрывал раздражения и этакого менторского тона.
Мне совершенно не хотелось с ним общаться. Я встал и подошёл поближе к телевизору. Действительно, на экране раз за разом большой серебристый самолёт протаранивал одну из башен-близнецов. Дым, грохот, вой сирен.
Близорукому американскому снобу со своего кресла не видна была надпись в нижнем правом углу экрана — 11 сентября 2001 года, Манхэттен, прямой эфир. Совершенно жуткое зрелище было явно за пределами реальности. Просто фантастика, наваждение какое-то. Вместе с тем оно было мне чем-то знакомо. Рука сама, как будто без моего участия открыла дипломат и извлекла из него книгу. Вскоре за спиной я ощутил хриплое дыхание американца. Он, наконец, понял свою ошибку. От спеси не осталось и следа. Лицо бледное, губы трясутся.
— Пока один, но надо вас понимать, что и второй будет? Да?.. — заикаясь, прошептал он мне прямо в ухо. Его ошалевшие, перепуганные глаза непрерывно бегали от экрана телевизора к обложке моего «Наваждения» и затем обратно на экран…
И когда, буквально минуту спустя, в левую башню Всемирного торгового центра врезался второй «Боинг», притом именно в тот этаж, который пару с лишним лет назад облюбовали мы с Лёней Росси, я решил не испытывать дальше судьбу и покинул зал. Американец провожал меня тяжёлым, затравленным взглядом до самых дверей.
Опять отвлёкся. Извините.
Итак, Лёня разработал очень хороший дизайн нашего с Витей проекта. Была там и маленькая афишка конкурса «Минус один», так называемая раскладушка. В конце её были представлены авторы идеи — Алексей Козырев и Виктор Резников. И наши фото. Моё неудачное — на себя не похож. А Витино хорошее, с той же печалью в больших чёрных глазах. В общем, всё было готово. Оставалось только дать хорошую рекламу в прессе, в первую очередь по телевизору. И вперёд.
— Давай к моему сорокалетию старт дадим. Должны успеть, — предложил Виктор.
До юбилея оставалось чуть более месяца.
Не успели.
Да, и вот что мы ещё придумали. Чтобы всё было официально и юридически чисто, решили мы на двоих фирму учредить. У него пятьдесят процентов акций и у меня столько же. О названии долго не думали. Раз фирма под конкурс сделана, а конкурс «Минус один» называется, значит, и товарищество наше должно такое же имя носить. Вот так и получился этот документ, что в скоросшивателе передо мной лежит:
«Устав товарищества с ограниченной ответственностью „Минус один“. Учредители: Алексей Козырев и Виктор Резников. 1992 год».
Когда мы получили у нотариуса этот устав, и Виктор, усевшись за руль своей насквозь прогнившей голубой «шестёрки», помахал на прощание рукой, я не мог знать, что больше уже никогда его не увижу. Несколько раз говорил ему: купи машину поновее да покрепче. Деньги ведь есть. И на иномарку вполне хватит. Рано пока, отвечал он, студию оснащать надо, да и проект наш моего участия тоже требует. Так что куплю, но позже.
Не успел.
На следующий день он мне позвонил:
— Лёша, что-то мне название наше не нравится. Такое впечатление, что минус один — это об одном из нас. Даже сон приснился очень нехороший. Мистика, конечно, но как-то неуютно себя чувствую. Может, переименуем?..
Не успели.
Мощный капот «Волги»-такси буквально скомкал ржавую водительскую дверь. Вся сила удара пришлась прямо в Витино сердце.
В зале Союза концертных деятелей из динамиков тихо льётся музыка Виктора Резникова. Я с траурной повязкой в почётном карауле у гроба. Рядом уже постаревший Эдуард Хиль. Напротив ещё полная и ещё не молодая навзрыд плачет Лариса Долина, нервно мнёт в руках свою чёрную шляпу Миша Боярский…
И тысячи ленинградцев, простояв длинную очередь на Невском, идут и идут мимо гроба. «Спасибо за сына, спасибо за дочь…» — нежно обращается из динамиков знакомый голос к молодой заплаканной женщине в чёрном. Из-за цветов Виктора почти не видно…
Похоронили мы его на кладбище в Комарово. Уходя, я незаметно положил на могилу ту самую афишку, на которой фото с печальными глазами и крупная надпись — «Минус один»…
— … Козырев, куда ты провалился? Я как в пустоту говорю. Мы так с тобой никогда данные не сверим, — в голосе московского чиновника, который всегда на месте и всегда трубку берет, досада и раздражение. — Так какое же соотношение помилованных женщин в процентах к общему количеству заключённых…
Мужик-то он, в общем, и не плохой, но, что делать, работа у него такая.
Я молча вешаю трубку.
Всё. Больше отвлекать вас не буду. Пора и повесть заканчивать!
И вот опять перед Ветровым лист дешёвой канцелярской бумаги. За ним, на скрепке, конверт с жирным штампом комиссии по помилованию в углу. И опять в нём его судьба. Судьба Марины и судьба Антона… И судьба Димки.
Ветров нервно мял в руках этот листок и никак не мог решиться прочесть.
Когда Игорь Петрович Сенин, начальник колонии, вызвал его в кабинет — полутёмную комнатку с зашарпанной старомодной мебелью, Ветров сразу догадался — столь долгожданный ответ, наконец, пришёл.
— Не смотри на меня, Ветров. Я сам не читал. Честное слово. Не смог. — Сенин перебирал какие-то папки на столе и старался не глядеть на Ветрова.
— Давай, Станислав. Смелее. Если «да», завтра же всё оформлю, и — домой. Если «нет»…
Ветров молча раскрыл сложенный пополам лист.
Одно, но самоё решающее для него слово он нашёл сразу. Глаза его не различали других слов в длинном и красиво расположенном тексте с росписью председателя комиссии внизу. Он видел только это слово.
Сенин напряжённо смотрел на Ветрова. Было тихо. Лишь на потолке монотонно гудел светильник.
— Надо будет дроссель заменить, — подумал Сенин. Он тяжело вздохнул, грузно поднялся из-за стола, подошёл к Ветрову и крепко его обнял.
Начальник колонии, полковник юстиции Игорь Петрович Сенин всё понял.
«Отказать» — это простое и короткое слово означало для Ветрова всё. Абсолютно всё. Означало, что ещё девять лет он не увидит своих сыновей. Не поговорит с ними. Не прижмёт к груди. Не сможет помочь в трудную минуту. Значило это ещё и то, что сил у него теперь просто не хватит, и он сломается. Так ломались многие, притом значительно более крепкие и сильные духом. «Не боец» — были и такие слова в его школьной характеристике…
Удар был сколь страшен, столь и непредсказуем. Сенин, который с первых же дней появления Ветрова в колонии неожиданно стал очень по-доброму, почти по-отечески к нему относиться, звонил секретарю комиссии, и тот его заверил, что решение принято положительное, и в Москве его обязательно поддержат. Мол, это уже чистая формальность. Надо лишь немного подождать. Через несколько дней Игорь Петрович принёс Ветрову газету. На первой полосе — интервью этого секретаря. В нём были те же слова: Ветрову надо немного подождать.
Это «немного» вылилось в семь самых длинных в его жизни месяцев. И вот он — столь долгожданный ответ.
…Снова этот жуткий вой несмазанных дверных петель и тупой щелчок замка. И снова так, изо дня в день, из месяца в месяц.
— Ты понимаешь, Ветров, мне ведь два месяца до пенсии. И если ты не вернёшься в срок, то вместо пенсии я могу твоё место на нарах занять. Запросто. Хотя о чём это я? Сам знаю, что вернёшься. Не знал бы, вообще с тобой не говорил. Ты вот, наверное, всё никак в толк не возьмёшь, почему я к тебе так отношусь? Скажу. Больно ты, Ветров, на моего Сашку похож. Эх, не будь этой проклятой Чечни, жил бы он да жил. Единственный он у меня был! Поэтому и полюбил я тебя. Поэтому и верю, что ты вернёшься. Но всё равно как-то не по себе. Мало ли что — случайность какая. Как говорится, по закону всеобщей сволочности. Ой, Ветров, Ветров…
— Я понимаю, Игорь Петрович, но можете не волноваться. Вас я никогда не подведу. Особенно теперь. Отсюда я без проблем — на электричке. В городе до гаража рукой подать, а там — на тачке до своих быстро доскачу. Мне ведь только на сыновей посмотреть. В глаза старшему взглянуть — убедиться, что помнит, да Димку поцеловать. В первый раз поцеловать. Понимаешь? Ему ровно пять завтра. А я его даже не видел. Только во сне. Петрович, не переживай, я вернусь. Вернусь точно в срок. Отпусти!
Ознакомительная версия.
