Честно вам признаюсь: не уверен, но, по-моему, и покойник наряду со скорбящими повернув голову непосредственно в мою сторону, тоже посмотрел на меня. Правда, в отличие от фей и колянов, без праведного гнева и откровенной злобы, но все же с нескрываемым искренним удивлением.
«Ну ты что, скотина, одурел? Мы же репетируем», – как бы спрашивал меня его пронзающий до костей пристальный взгляд, не на шутку пораженный моей отвратительной бестактной выходкой. Но опять же повторюсь: если не почудилось, не привиделось. Все остальное – не клянусь, но было.
Эх, мне бы тогда, дураку, да тем же топором вместо креста взять да рьяно, вдохновенно и по-гоголевски осенить все это сборище крестным знамением!.. Того глядишь, авось и поисчезали бы все сразу к едрене фене, да, видно, мои никчемные бестолковые мозги совсем не предназначены для быстрого принятия правильных решений в подобных ситуациях, а вот это уж действительно прискорбно.
Вы знаете, мой дорогой и терпеливый читатель, все бы ничего, но эти трое скорбящих, отойдя от гроба, пусть и не спеша, но все же слишком целенаправленно двинулись в мою сторону. Чи призраки, а чи и не? Кто их, гадов, разберет? На тот момент я четко помню лишь одно: судя по зловещим выражениям их, с позволения сказать, лиц, стандартным мордобоем здесь, поверьте, и не пахло. И отчетливо обозначившиеся в их глазах намерения выглядели куда серьезнее, а вот мой весьма остренький, но, тем не менее, все же походный топорик их вряд ли бы остановил. Ну, если я, конечно, вспомнил бы о нем как об орудии самообороны. Извините, но в таком ужасном состоянии, боюсь, не вспомнил бы.
Друзья, что бы там ни говорили, но животный страх, как и сон, явление, в науке плохо изученное. Все та же палка о двух концах. Ну скажите, откуда берется то изначальное, что способно разом сковать твои несовершенные, невзирая на эволюцию, члены и превратить тебя в беспомощную амебу? Либо, напротив, придать тебе силы, о которых ты ранее даже и не подозревал? Как могут люди, к примеру, весом килограммов под сто двадцать, в обычных обстоятельствах с трудом едва передвигая ноги, да к тому ж еще с чудовищной одышкой, в одно мгновение с легкостью газели перемахнуть трехметровый забор, где даже не за что зацепиться, при этом никоим образом не осознавая совершенного действия? Вероятно, то же самое произошло и со мной, акробатически настроенным товарищем. Поверьте, друзья мои, абсолютно не помню, как оказался на асфальте хароновской дороги возле крыльца японо-русской избы якитории. Как, словно обезумевший, сжимая в руке этот чертов топор, вращал свое тело вокруг собственной оси и, дико озираясь, рычал на всю деревню, будто основательно израненный, но не знающий пощады матерый хищник. И хоть вы меня убейте, дорогой читатель, но не помню, как, совершая эти самые вращательные движения, чтобы, понятное дело, не быть застигнутым врасплох врагами со спины, не смог заметить стоявшее чуть ли не в двух шагах от меня некое говорящее на моем родном языке существо. Ну как могло произойти такое? Мне неведомо. Видимо, у этого страха глаза не всегда велики. Иногда и малого не замечаешь.
Эпизод седьмой
«Тит Индустриевич Семипахов»
– Я очень вас прошу, успокойтесь наконец. Пока вы нервничаете, уходит наше с вами драгоценное время.
– А?!. Что?!. Ты кто?
– Я Тит Индустриевич Семипахов. Драматург. Автор пьесы «Депутат Балтики». Ну и многих, так сказать, остальных.
Изрядно пошатываясь, я хотел было опустить свою маститую писательскую задницу прямо на асфальт хароновской дороги, но моему предполагаемому действию пусть и весьма учтиво, но достаточно активно воспрепятствовали.
– О, нет-нет, прошу, не садитесь, не расслабляйтесь. Дело у нас с вами срочное и отлагательств не терпит. Тут, как говорится, жизнь и смерть в одном флаконе.
– Слушай, ты, лохматый, а не пошел бы ты к едрене матери! Они же сейчас спустятся, артисты твои гребаные, и порвут меня, как туалетную бумагу. Только знай, сволота, я вам так просто не дамся. Я вам не баран, чтобы меня вот так просто на заклание. В куски изрублю, понял?!
– Я не знаю, о ком вы говорите, но, поверьте мне, это все ваши, боюсь, больные фантазии, – с совершенным спокойствием ответили мне. – В этих местах все по-другому. Здесь такого не бывает. Иначе бы Земля сошла с оси, и тогда бы поменялись полюса. А что бы это значило? Правильно. Всемирный потоп. И так уже все это было. И не раз. Так зачем же доводить до повторений? Сколько же можно тупой деревянной киянкой вдалбливать под корку этой бездарной, безответственной категории, красиво называемой человеческим разумом, что всему на этом свете есть предел? И гордыня – а о ней я, кстати, писал в одной из своих пьес – и есть кратчайший путь к потопу. А что бы вы думали? вы вон поглядите, сколько на нашем шарике воды. А ведь не случайно, скажу я вам. Мироздание – это не только химия. Это еще и разум, и, главное, душа. Вот терпит оно нас, терпит, а потом надоедим и – привет! Смоет! Как в унитазе смоет! Потому как любая душа требует очищения. А Земля есть большая душа. Помимо тела, по которому мы, как блохи, все ерзаем да ерзаем, а по сути толку-то никакого. Потому что от бренности собственной зависимы. И вот она вам вся – дисгармония от несоответствий! Ощущаете? Теперь вы понимаете, почему нам мироздание не оставило ни крупицы опыта тех поколений, что ушли под воду? А там, скажу я вам, уровень цивилизации был покруче нашего, как минимум, думаю, на порядок.
Я смотрел на драматурга как баран на новые ворота… и уж не знаю, что мне там тупой киянкой под корку вдолбил этот небритый и лохматый гражданин в изрядно потертой замшевой куртке и непонятного цвета ленточкой на шее… да и вообще, его ли это заслуга, но присущий всем нам животный страх лично меня на данный момент почему-то оставил. И даже невольно вспомнив об увиденном на втором этаже якитории, я не то что не содрогнулся, а, скорее, напротив, как-то злорадно ухмыльнулся собственной заячьей трусости, которая, бесспорно, произрастает на плодородной почве малодушия. А что ж тогда такое малодушие? Всего лишь навсего отсутствие опоры. Но вот этой самой опоры, похоже, ни без любви, ни без веры не бывает. Что, в сущности, одно и то же… Ой, ладно, не с твоими «гениальными» мозгами маститого писателя вдаваться в подобного рода рассуждения. Башка вспухнет. Достаточно того, что ты еще пока, слава богу, жив, в твоих руках топор… Правда, где-то там на втором этаже непонятного происхождения покойник, а перед тобой неведомо откуда свалившийся на твою голову лохмато-заумный собеседник, но это в принципе при желании проблемы, думаю, решаемые. А вот найти гражданку Неказистую, которой уже и след простыл, боюсь, задача теперь неразрешимая. И если оставить на время ушедшие страхи, то это сейчас меня беспокоило больше всего. Ну до чего же я, оказывается, уважаю строгую логику и конкретику. Сущий педант. Словно бюргер. Настоящий уроженец какой-нибудь там земли Северный Рейн – Вестфалия. Не хватает только пива, сосисок и соответствующей шапочки.
– Все, о чем сейчас мы с вами говорили, – всего лишь преамбула, но наше драгоценное время все-таки уходит, – снова зажужжали мне над ухом. – У вас, я вижу, в руках топор, а это не случайно. Это означает, что мы с вами можем оказать друг другу неоценимую услугу. Это в равной степени важно для нас обоих.
Я вплотную подошел к тщедушному драматургу и с несвойственной мне отвагой свободной от топора рукой грубо схватил его за один из отворотов потертой замшевой куртки:
– Послушай, ты, как тебя?.. Тит Индустриевич Семипахов, я устал, понимаешь? Устал от всех вас. У тебя там наверху главный артист в гробу!.. А может, уже и нет, не знаю, но я устал от вас, устал! Чего ты хочешь от меня? Всемирного потопа? Да пожалуйста! Я тебе его устрою. Хочешь – прямо сейчас. Мне уже все равно. Какие, на хрен, услуги? Какая еще, к черту, взаимополезность? Сдается мне, что я тебя, пожалуй, грохну, пока приспешники твои не подоспели.
Драматург Тит Индустриевич Семипахов (и надо отдать ему должное!) нисколько не испугался моего откровенно хамско-бандитского поведения, но, напротив, гордо и с невероятным достоинством посмотрел мне прямо в глаза:
– Ну, что же ты, Цезарь? Кинь ты им горстку монет!.. Вот, так я и думал: нет в них пластичности, ритмики нет. Стих мой решается рифмой иной! Кай, кинь-ка им эту весталку в огонь! Пусть она реалистически корчится… Я не могу декадентствовать в творчестве!..
О-о-о!.. Конечно же после услышанного я немедленно отпустил драматурга, а сам флегматично (впрочем, вполоборота, чтобы все-таки контролировать вход в якиторию) опустил свою маститую писательскую задницу на нижнюю ступень крыльца японо-русской избы-якитории. Очень уж захотелось мне заплакать от бессилия, но тем не менее – вот они, мои надежные инстинкты самосохранения, – лишь крепче сжал в руке древко топора.
– Скажи мне, Семипахов, а когда же состоится вынос тела? Или ты об этом еще не написал?
