Назад они вернулись с рыбаками. Это плавание стало для них их первой маленькой тайной, о которой дома нельзя было рассказать…
Потом она стояла на крыльце, красивая мама обнимала её за плечи и махала Петру узкой ладошкой… Ей казалось, что взмах маминой руки как полёт крыла той самой птицы из зарождающегося театра теней, что она увидела на сцене…
Этот прощальный взгляд, когда глаза в глаза, когда их уже совсем не отводишь: «Всё будет хорошо, мы ещё встретимся. Из жизни друг друга исчезнуть уже невозможно». Маленькая общая тайна становилась началом общего, которому теперь суждено было надуваться, словно воздушный шарик на праздничной демонстрации.
Они встретились через час после того, как Пётр покинул их сад, уезжая на недели… Он шёл по просёлочной дороге, а она почему-то привела его не к шоссе, а опять к их даче. Как это получилось, он не понял, но все решили, что это предсказание… Вслух никто тогда ничего не сказал. Все посмеялись – и только… Но потом ночью каждый, лёжа в сбившейся постели и разглядывая полосу лунного света, прочерченную на потолке, словно загадочная дорога, ведущая в никуда, думал, что это предупреждение…
50
А потом была Москва. Она звонила Петру с вокзала, тихо улыбаясь предстоящей встрече. Всё в её жизни было новое. Новый город, новые встречи, новая любовь, у которой не было будущего. Они гуляли по шумному вечернему городу, растворяясь среди завораживающих огней, чувствуя себя крылатыми кленовыми семенами, которые ветер вдруг подхватил и понёс в неизвестном им направлении… Иногда ходили в театры, сидели в кафе, а чаще Пётр просто приезжал к ней в облупленную общагу, которой не коснулась перестройка, с пакетом фруктов и тортом.
Когда они гуляли по городу, она думала: «Сколько людей вокруг… И все куда-то бегут, словно песчинки, гонимые ветрами в пустыне… Хотя Москва – это не пустыня, это праздник жизни… И она ездила в Москву, как на праздник, но чувствовала себя в её толпе, как в пустыне. Только тогда проходило поселившееся острое чувство сиротства – такое, что хотелось назад, к маме, бабушке, только тогда, когда появлялся Он.
Она перестала воспринимать Петра в чёрно-белом цвете. Он стал человеком, внёсшим краски в её жизнь… Краски были нанесены неумелым художником: броско, размашисто, как маска мима, за которой спрятано его плачущее лицо…
Она знала, что у него своя жизнь, в которую ей нет никакого входа… Она знала, что она у Петра не одна. Он просиживал вечера в кафе, где собирались потусоваться молодые писатели, артисты, режиссёры. Она была в курсе его семейных дел, хотя он давно был бы рад куда-нибудь сбежать – и сбегал при малейшей возможности… Она часто сиротливо стояла в метро за его спиной, а он с кем-то весело ворковал по телефону изменившимся голосом. Она смотрела на его прямую спину и чувствовала, что её втягивает в себя, как в воронку, поток людей, и стремительное течение толпы грозит утащить от него, унеся с собой. Однажды он, не поворачиваясь, лениво, хозяйским жестом, выдернул её из толпы и притянул одной рукой за рукав к себе… Но ей всё равно казалось, что её поглощает толпа и относит от него в сторону. Она стояла, всматриваясь в протекающие мимо них усталые стёртые лица, ощущая себя гадким утёнком, которому никогда не превратиться в прекрасного взрослого, и думала о том, что и в толпе человек может ощущать себя точно на пепелище.
Это был первый её мужчина, к которому она совсем не собиралась относиться серьёзно, но жизнь взяла и перепутала всё, как ворвавшийся в окно ветер заготовленные к экзамену шпаргалки…
Она постоянно думала, что вот так незаметно может измениться наша жизнь. Только что человек был чужим, а вдруг стал своим, и ты уже не можешь без него жить, только существовать… Как гриб под сосной. Ещё вчера его тут не было, как она его ни искала… а утром он уже стоит, притягивая её руку к своей бархатной шляпке.
Как-то она стояла с ним на эскалаторе на одном из длиннейших спусков метро… Он обнимал её за плечи, а она думала, что эскалатор бежит вниз, как и наша жизнь. Сейчас он вынесет их на ровную поверхность, и толпа оторвёт их друга от друга…
Оторвала не толпа, оторвала мама.
Мама знала, что они встречаются… Они постоянно звонили ей из Москвы, гуляя но ночному городу… Мама сама частенько просила Петра встретить Дору с поезда и проводить на вокзал, он по-прежнему бывал у них дома, когда приезжал в Сибирь, и, пожалуй, мама иногда поощряла его ухаживания за Дорой и даже, как казалось иногда Доре, готова была иногда принять его как зятя. Пётр был человек её круга, её веры, её мировосприятия, полёта на её высоте, с ним они говорили на одном языке, хотя и летали по разным маршрутам… Это был человек, который относился к маме с придыханием…
Когда и откуда возникла ревность, как гроза, собравшаяся среди стаи погожих кучевых облаков, лениво плывущих среди безмятежного праздного лета, в то время, когда так сладко жевать выдернутую из тугой трубки листа колосящуюся травинку? Но она бесцеремонно ворвалась в их жизнь, начала хлопать дверьми, и от этих хлопков с грохотом рушившегося дома летела из косяков штукатурка… Она ворвалась с визгливым криком и надрывным плачем; неприличной руганью; разбитыми об пол новыми, расписанными изящными вензелями чашками и тарелками; обрезанными телефонными проводами, разорванными халатами и синяками от щипков… После этих вспышек всем становилось стыдно и казалось, что это какой-то бред… Они нежно разговаривали друг с другом, но скоро всё возвращалось… Ревность прочно обосновалась в их доме, иногда пряталась тенью по углам и прижималась к плинтусам. Но в самый неподходящий момент ревность срывалась с цепи и выбегала из своей конуры, готовая разорвать всех на части… Нет, Пётр не обнимал и не целовал её у них дома, он просто перестал приходить к маме, а стал приходить к ней. Если раньше она серой мышью проскальзывала в свою комнату, стараясь не мешать разговорам взрослых, то теперь она прочно обосновалась в кресле и осмеливалась вставлять свои реплики в разговор… Теперь всё чаще уже мама демонстративно уходила в свою комнату или гремела на кухне посудой, будто сражалась на мечах…
Однажды она сказала странную фразу, смысл которой Доре до конца не ясен и сейчас: «Ты отняла у меня всё!»
Дора старалась не провоцировать этих странных больных вспышек, но из этого не получалось ничего… Она задыхалась в доме, который был ей родным… Она хотела жить, и своей жизнью, а не чужой! И тогда Дора ушла из дома, сняв маленькую квартиру на окраине города…
Там она почувствовала себя почти счастливой. Никто не стоял у неё за спиной и не сверлил ей затылок, и не хотелось теперь вжаться в кресло… Она перестала чувствовать себя гадким утёнком даже тогда, когда пыталась расчесать перекрученную проволоку своих волос… Там она могла жить, как хотела… Любить, кого хотела и не хотела, говорить по телефону таким же вкрадчивым голосом, как хорошо умела делать её мама, звать в гости друзей и включать на полную катушку музыку, от которой у мамы болела голова.
В зимние выходные они почти не встречались. Пётр катался с крутых склонов на лыжах и бегал где-то на окраинах Москвы по незамутнённому выхлопным дымом снегу. Когда он сказал, что поедет кататься на лыжах в Пущино, так как этот регион ещё им не освоен, она почему-то спокойно подумала, что там живёт его ученица, папа которой мэр. Она даже была уверена в том, что едет он только для того, чтобы столкнуться нос к носу на встречной лыжне с этой девицей, о которой уже была наслышана от него как о довольно легкомысленной особе. Значит, ему снова нужна помощь в аренде для его маленькой студии и деньги на раскрутку очередной постановки. Нет, она не ревновала нисколько. Она просто горестно констатировала факт, что с этим поделать она тоже ничего не сможет. Стоит ли бороться с ветряными мельницами?
Через полгода мама сказала ей, что Пётр развёлся и вынужден снова жениться по «залёту» на семнадцатилетней дочке одного из довольно крупных московских чиновников…
Дора устраивала кран на кухне, который по ночам нудно стучал по жести звуком, разламывающим душу, и капли падали из её глаз, издавая о раковину тот же изматывающий звук. Но его она не слышала…
А ещё через полгода она сорвалась на праздники в чужой город, ставший ей родным…
51
Началась какая-то новая безумная полоса её жизни. Теперь Дора снова спешила жить и успеть от жизни взять как можно больше радости и праздника. Иногда она ходила в кино, хотя сейчас и стало возможным всё посмотреть на дисках… Но большой экран есть большой экран… На нём всё весомее и более зримо. Но обычно, наскоро накормив мать и сменив ей памперсы и, она просто шла, как в недалёком её прошлом, в какую-нибудь кафешку или ресторанчик, брала стакан вина с какой-нибудь закуской, закуривала сигарету, и ждала, что к ней кто-то подсядет или пригласит её танцевать. И снова в её жизни были огни… Шампанское пузырилось переливающимися и взрывающимися в такт музыке пузырьками, янтарное вино солнечным теплом растекалось по ногам, уставшим за день от беготни по лестницам, красное вино смешивалось с застоявшейся кровью, хотелось любви и приключений… Снова в полутьме зала перекатывались разноцветные лучи, похожие на те, что она иногда видела, когда тяжёлая пелена закрывала ей глаза, но свет пытался прорваться в глубину её рваных снов, и она просыпалась в эйфории оттого, что всё в её жизни, как прежде. Она снова скакала в непритязательном танце, совсем не заботясь о том, что её глазам, возможно, совсем и не полезны эти прыжки…
