Она поступила, выучилась, распределившись в НИИ, работала на компьютере, и начальство не могло нарадоваться сообразительной и серьезной молодой специалистке. Но через какое-то время она вдруг заметила, что за десять минут до звонка, когда сотрудники начинают собираться на выход, кто-нибудь обязательно роняет вешалку со сломанного крючка. И эта регулярно падающая в урочное время вешалка делала день похожим на день, а год на год, и, наверное, подготовила приход в ее жизнь молодого рыжего математика из соседней лаборатории. Он носил клетчатую рубаху навыпуск, ходил по лаборатории в одних драных носках, был бывшим вундеркиндом и к двадцати пяти просчитал и сложил в стол интересующие его прикладные задачи. После этого он запил, увлекся Сартром и, слушая в курилке его вызывающие речи, она сознавала, как многообразна жизнь, бушующая где-то вне ее нехитрого жизненного пути. Когда же, осуществляя экзистенциалистские принципы на практике, математик, простясь с прежней жизнью, решил ехать лесником на Дальний Восток и позвал ее с собою, она была готова. С горящими от нетерпенья щеками, собирая барахло, она бросала нужное в чемодан, скользя по ненужному, как и по горестно съежившимся в углу дивана родителям, то полным ужаса и раскаянья, то уже вовсе отсутствующим взглядом.
Она вернулась из леса года через два с маленьким сыном. Родители выпытали, что математик спился и замерз ночью на пороге дома. Она не вспоминала о прошлом, расставаясь с ним раз и навсегда. Линия ее жизни, представленная графически, напоминала ужа из компьютерной игры "уж и кролики". Уж состоял из трех черточек и двигался потому, что задняя черточка все время пропадала с экрана, а спереди тут же возникала другая. Теперь она была поглощена воспитаньем сына: в задумчивом взгляде ребенка ей виделось пониманье неведомых ей, необыкновенных задач и предвкушенье удивительных событий. Она устроилась работать сначала в садик, потом - в школу, чтобы быть к сыну поближе. Мальчик рос угрюмо-скрытным, не любил, к ее огорчению, читать, но она, преодолевая безденежье, носилась с ним по бассейнам и музеям. В восемнадцать лет сын женился на некрасивой размалеванной девушке и ушел жить в чужую семью. Она ходила в гости к скучным людям, озабоченным обзаведеньем молодых, и с печалью наблюдала, что на лбу у ее мальчика прорезывается морщинка той же озабоченности.
Сын пошел в армию, она работала, откладывая деньги к его возвращению. Ее родители умерли, она бывала на кладбище и, зайдя однажды поставить свечи в кладбищенскую церковь, заслушалась пением. Сквозь дрожание свечей она смотрела на обращенные непонятно к кому иконные лики, и ей казалось, что хор поет обо всех неизбежных расставаниях и бесполезности за что-нибудь цепляться, но грусть, с которой пели, не была безнадежна. Она вышла на улицу, пряча в душе осколок неясной радости, и с тех пор зачастила в церковь, и вскоре вошла в новый мир, покрыв голову платком и устроившись в кладбищенскую церковь ночной уборщицей.
Она выбрала именно эту, ночную и тяжелую работу, потому что ей не нравилось выражение, с которым отец-настоятель протягивал прихожанам руку для целования, и то, что очень уж лихо исчезали в его рясе при разных сложных обстоятельствах крупные купюры. Она хотела бывать в церкви одна, смотреть на иконы, молясь, учиться терпению. Она теперь читала церковные книги, писала сыну короткие спокойные письма, помогала одинокой старухе-соседке, а ночами, окончив уборку, стояла у икон и шептала заученные молитвы.
Но это все прошло, когда она заболела, когда тяжело стало таскать ведра с водой и орудовать шваброй. После уборки ей хотелось прилечь и заснуть, а молитвы на ум не шли. Она поругалась с подопечной старухой из-за купленной якобы не такой булки, потому что сама еле дотаскивалась с сумкой из магазина, и терпеть старухины капризы стало невмоготу.
Она пошла к врачу, ее положили в больницу. И, поняв однажды, что значит ее диагноз, она не смогла ночью уснуть и, накинув халат, пошла посидеть в больничном холле. Выходя из палаты, она зацепилась карманом за ручку двери, рванулась от неожиданности и, порвав карман, освободилась. Ее бросило в жар от мысли, что также держит, но не отпустит ее болезнь, и расстаться им уже не удастся.
Но если у кого другого жизнь можно сравнить с обозом, в телегах которого навалено всевозможного нужного и ненужного из всех времен и пространств, ее жизнь всегда была лишь черточкой, летящей в будущее.
Через день в глазах ее уже не было тоски, а лишь одна мысль - как раздобыть двадцать редких успокоительных таблеток, о действии которых ей сказали больные. И потихоньку, с предосторожностями, играя в коммуникабельность и обаяние, она принялась за дело. Каждый раз, чтобы выманить таблетку у нового врача или сестры, она хорошо продумывала операцию, а, успешно завершив, радуясь, прятала таблетку в конверт.
И обыденным было последнее расставание. Она стояла у окна, ожидая, чтобы все уснули, а потом пробралась в палату, быстро вытрясла таблетки в ладонь и, запив приготовленной водой, улеглась в койку.
Она лежала и думала, что это просто снова уходит старое - палата и паукообразная ее болезнь, и то, что она лежит тут одна, укрытая одеялом.
И, зажмурившись, она приготовилась еще один раз встречать новое.
