Едва он высунулся из растительного укрытия, как ощутил жгучий ожог на плече. Селмер впервые в жизни получил пулю и не сразу понял, в чем дело: у него мелькнула абсурдная мысль об укусе насекомого, о внезапном солнечном ударе, о приступе невралгии. Второй ожог, чуть выше бедра, разъяснил ему истинное положение вещей.
Ему казалось, что он бежит пуще прежнего, движимый какой-то неведомой автоматической силой, как будто пули заряжали его новой энергией, а каждый выстрел подталкивал вперед, все дальше и дальше. Его ранили еще несколько раз, и он дивился тому, что до сих пор не упал. Его тело пронзали все виды пуль, а мозг — все виды мрачных мыслей: похоже, убийцы стреляли в основном в конечности, играя с ним, как кошка с мышкой. Теперь, когда они были уверены в исходе своего преследования, они пользовались беззащитностью жертвы, представлявшей удобную движущуюся цель на этом идеальном полигоне, старались растянуть удовольствие и не испортить до времени мишень, а потому целились так, чтобы не попасть в жизненно важные органы, зная, что, когда она станет совсем уж негодной, можно будет прикончить ее выстрелом в сердце, или в лоб, или в то и другое разом. Селмеру даже представилось, что наемники соревнуются в меткости, стремясь нанести ему как можно более легкую рану — в мякоть ноги, в мочку уха, в мизинец, в волосы, а то и в тень.
В него попадали не все пули, но те, что достигли цели, порядком изрешетили его. Хрипя, обливаясь потом, он все еще прикидывал, хватит ли ему сил дышать и бежать дальше, потом гневно отбросил эту мысль о спасении, эту идиотскую мысль, любая такая мысль была идиотской: если он добежит до моря, ему придется броситься в воду, но плыть он не сможет, ему будет больно плыть, сейчас ему не очень больно, потому что некогда думать о боли, но он заранее ощутил, как морская соль разъест раны, вспомнил кровь и слезы на лице Веры, а сам все бежал и бежал, нет, это не он, это бежит вместо него кто-то другой, скорченный от сидящих в нем пуль, преследуемый озверевшей ордой, и вдруг он ясно увидел перед собой, всего в десяти метрах от себя, воду. Пока он одолевал эти последние десять метров, его настигла последняя пуля. Он даже не смог точно определить, куда его ранило, но она так же, как и все другие, не остановила его бег.
Каменистый берег подходил к воде не отлогим склоном, а чем-то вроде небольшого выступа, образуя низенький барьер, за которым тянулась узкая полоса песка. Селмер, в своем автоматическом порыве, добежал до него, шагнул в пустоту, рухнул вниз и застыл в странной позе. Уткнувшись лицом в песок, он лежал в безысходной неподвижности, ощущая стук своего сердца, биение крови в своих тридцати артериях, циркуляцию воздуха в бронхах. Он попытался напрячь мускулы: большинство из них как будто послушалось его, и он подумал, что умрет в хорошем состоянии. А еще он слышал звуки вокруг своего тела: сплетенные меж собой голоса волн, ветра и ветра на волнах — все они сливались в тоскливое, протяжное, дрожащее, холодное, нервное тремоло, и на этом насыщенном фрикативном фоне он расслышал шаги подбегавших наемников.
Их было двенадцать. Они бежали сомкнутым строем, легко и свободно, не прячась, зажав оружие, кто в руке, кто под мышкой. Остановились на каменном барьере, но стрелять сразу не стали. Они перебрасывались английскими и канакскими фразами, которые Селмер, лежавший у их ног, машинально, по профессиональной привычке, переводил для себя в последних проблесках сознания, сам того не желая, да и не понимая смысла. Потом он каким-то шестым чувством угадал, что в него целятся.
Но тут сорок свинцовых предметов сферической формы и диаметром двадцать сантиметров, перемещавшихся в пространстве со скоростью двадцать пять метров в секунду, с идеальной точностью стальным градом обрушились на прибрежную полосу, где фронтом стояли наемники. При соотношении сорок к двенадцати на каждого из них пришлось чуть больше трех сферических предметов; в результате, когда утих треск разрывов, в живых не осталось никого. Тео Селмер услышал этот оглушительный грохот, который принял за собственную смерть, и приготовился ощутить себя мертвецом, но не ощутил и страшно удивился. Это страшное удивление, вкупе с нечеловеческим напряжением последних минут, окончательно лишило его сил. Потеряв сознание, он рухнул в темное забытье, подобное коме.
Такси обогнуло площадь Республики и помчалось по бульвару Сен-Мартен. Абель глядел на мелькающие в окне широкие проспекты, на нескончаемо длинную асфальтовую ленту, почти прямую, окаймленную разностильными зданиями и тротуарами с предметами, людьми и изредка животными; каждые четыреста метров бульвар менял название. Эта перемена имени влекла за собой множество других трансформаций — стилистических, архитектурных, экономических, звуковых и чуть ли не климатических. Таким образом, на всем пути от площади Республики до площади Мадлен перед ним поэтапно, отрезками, разворачивался медленный метаморфический процесс. Сами названия этих отрезков городской артерии казались зеркалом характерных признаков их обитателей и их жилищ. Бульвары Итальянцев и Капуцинок, Бон-Нувель и Пуассоньер — все эти слова как будто выявляли, воплощали в себе черты, свойственные данным скоплениям домов и живых существ, в том числе кошек и собак. Богатые люди, по наблюдениям Абеля, часто селились на улицах, носивших пышные имена, а бедняки столь же часто проживали на таких, чьи названия наводили тоску. Абель спросил себя, есть ли в этом сознательный умысел или же сами имена, изначально чаще всего экономически нейтральные, будучи постоянными свидетелями отсутствия или наличия денег, в конечном счете подменили собой понятия бедности или богатства, сделались их символами.
Наконец они прибыли на улицу Могадор. Карье остался ждать в машине. Абель поднялся к себе и скоро вышел со шляпной картонкой под мышкой. Такси мгновенно вырулило на бульвар Османна, и тут Абель снова поглядел вокруг. С точки зрения топонимики, которая так занимала его несколько минут назад, бульвар Османна представлял собой особый случай, так сказать, научную достопримечательность. И в самом деле, подобно Эйфелевой башне, обремененной кроме собственной тяжести именем человека, ее построившего, бульвар носил имя человека, его проложившего, каковой факт наделял этот проспект особой значимостью, возвышая над остальными артериями, чьи наименования, невзирая на их магическую выразительную силу — гипертрофированную, но, увы, неясную, ровно ничего не стоили в сравнении с тем бесстрастным и холодным, но непререкаемым отпечатком личности барона Османна, запечатленным в облике его бульвара. Впрочем, энному количеству соседних бульваров, проложенных все тем же бароном и объединенных вследствие этого фамильным духом, вполне можно было бы присвоить его же имя; вероятно, от этого воздержались с единственной целью — не запутать пользователей[15].
Такси высадило их возле сквера Людовика XVI, и Абель следом за Карье вошел в высокую, двойную застекленную дверь. Гигантский холл, погруженный в полутьму, казалось, целиком занимал весь первый этаж. Пол этого просторного вестибюля был покрыт ковром, таким старым и так идеально совпадающим с его площадью, что поневоле возникал вопрос, который из них — ковер или холл — создан для другого. Они подошли к стеклянной будочке, где консьерж в заморском наряде дремал над толстенной книгой в сиреневом переплете. Сторож неохотно оторвался от книги и едва повернул голову, когда Карье сквозь переговорное устройство назвал свое имя. Он еще чуть-чуть приподнял веки и плексигласовую перегородку и попросил повторить.
— Карье, — повторил Карье.
Консьерж воздел палец, веля подождать, перевел его в горизонтальное положение, указав на три низких кресла и журнальный столик, стоявшие в дальнем конце холла, и наконец всунул его в дырочки телефонного диска, который повернул три раза, после чего резким тычком захлопнул прозрачную перегородку. Карье внимательно проследил за губами охранника, произносившего его имя, затем отвернулся и пересек холл. Абель сел рядом с ним, бережно придерживая на коленях картонку.
Вестибюль был так же пуст, как просторен, и так же тих, как сумрачен. Единственными его украшениями являлись эти кресла со столиком, будка с охранником, маленькая пальма в кадке, торчавшая в глубине помещения, словно путевой столб, да бесчисленные узоры на ковре под ногами. Эти пестрые узоры издали казались абсолютно хаотичными — по крайней мере, Абель со своего места никак не мог определить рисунок в целом, более того, понять, существует ли он вообще. Наверное, следовало выйти на середину холла, чтобы собрать воедино все эти разбросанные завитушки, синтезировать их, воссоздать цельную картину или хотя бы угадать замысел. Абель осторожно поставил шляпную картонку на низенький столик, поднялся и пошел к центру ковра, внимательно разглядывая узоры под ногами. Они были вполне конкретны и узнаваемы: тюльпан, дельфин, раскрытая книга, две скрещенные скрипки, пушки, человеческие лица, какие-то звери, виноградные гроздья. Но, хотя каждый отдельный образ был вполне ясен, Абель никак не мог установить между ними ни логическую связь, ни сходство, ни соотношение, ни близость, ни аналогию. Дойдя до середины, он попытался сложить части этой головоломки, придать ей смысл, но тщетно: площадь ковра была слишком велика, чтобы различить самые дальние детали, без которых создание общей концепции, естественно, не представлялось возможным. Ковер выглядел огромной парадоксальной абстракцией, состоявшей исключительно из разобщенных декоративных элементов. Абель вернулся в свое кресло.
