Капатас шел навстречу посетителям с торжественностью, подобающей властелину своей Золотой орды. Эме Лонги приготовился было пустить в ход свой посредственный немецкий язык, но капитан представился на правильном французском языке с чуть заметным металлическим оттенком:
— Капитан Герхарт Линдауэр. А вы, вероятно, господин Эспарра, повелитель этого маленького крылатого народа?
Капатас медленно наклонил голову в знак согласия.
— Я хотел бы успокоить вас относительно причин моего визита. Он не предписан приказом. Он даже не преследует военных целей. Пусть он послужит установлению между нами добрых, дружеских отношений.
Улыбку серого офицера осветили золотые коронки. Он вытащил из кармана кожаный портсигар с серебряными инициалами и протянул его Капатасу. Там лежали коротенькие душистые сигары. После некоторого колебания Капатас взял одну. Повернувшись вполоборота без особого изящества, гауптман поднес свой портсигар молодому французу.
— Сигары у нас лучше сигарет.
Рой гудел все на той же высоте, но гауптман как будто не был этим встревожен. Ветерок, дующий с Теша, шевелил листья на остроконечной, как дротик, верхушке каменного дуба.
— Прошу прощения, что приехал в сопровождении солдат. Krieg ist Krieg[97].
Майор на лошади на коровьем выгоне! Июнь сорокового!
Второй день заключения! Заносчивый оберст, казавшийся огромным на своей лоснящейся лошади, разъезжал между сбившимися в кучу на пастбище, одуревшими от жажды пленными — он тоже дымил сигарой, тоже говорил по-французски и тоже выкрикивал эту тавтологию или тевтонологию:
— Господа, Krieg ist Krieg!
Krieg ist Krieg. И притом для обеих сторон. В течение всей кампании Эме Лонги сражался, в отличие от стольких мобилизованных, для которых война была всего-навсего бесконечным бездействием. Он не испытывал ненависти. Но вот того майора с вузьерского пастбища он возненавидел мгновенно, всем существом, он возненавидел этого тевтонского всадника, хорохорившегося перед побежденными.
Но сегодняшний посетитель произнес свое «Krieg ist Krieg» более формально, другим тоном и, пожалуй, в ином смысле.
— В мирное время я был преподавателем. Преподавателем зоологии в Мюнхенском университете, Я ученик фон Фриша.
Капатас вздрогнул от удивления.
— А вы, конечно, Пчелиный пастырь. Фельдфебель Келлер мне сказал, что вас так называют. Kommen Sie flier, Keller[98].
Фельдфебель Келлер встал с грацией разбитой на ноги клячи.
— Фельдфебель Келлер не верил, что вы в самом деле знаете толк в пчелах. Будьте любезны, покажите нам ваши ульи. Это будет обход своих владений, не правда ли? Восхитительная мысль — идти вслед за весной… Идея вполне гётеанская… Я узнал об этих поэтических подробностях из газеты. И тогда мне захотелось встретиться с человеком, который идет вслед за весной…
Невозмутимый датчанин открыл другой улей, чтобы вытащить оттуда самую тяжелую рамку и поставить ее в экстрактор. Они с Эме обменялись недоверчивым взглядом. Эме уже давно усвоил, что учтивость немецких офицеров не всегда является добрым знаком.
С пригорка были видны крыши другого пчельника. Гауптман вытащил из кармана маленький монокулярный бинокль. Этот преподаватель зоологии был хорошо экипирован, особенно если принять во внимание пистолет марки «Люгер» у него за поясом.
Рафинированный Линдауэр, который распространял аромат мускусного одеколона и у которого под очками в стальной оправе было добродушное лицо — лицо тучной дамы, — фамильярно взял Капатаса под руку. Он был почти так же высок ростом, как и Пастырь. Ульи оживились. Очевидно, то, что делал Христиансен, пришлось пчелам не по вкусу.
— Реквизиции никому не нравятся, — сказал Линдауэр.
В лагере Эме Лонги усвоил еще одну вещь: немец, обладающий чувством юмора, особенно опасен. Баварец шел по направлению к хуторку. Приводимый в действие человеком с мулом — эта гора мяса каким-то чудом помещалась на скамеечке для доения, — мурлыкал экстрактор — в этой маленькой круглой стиральной машине на трех лапах вращались рамки. Мед стекал вниз густой струйкой.
— Из этого я делаю вывод, что скоро вы перемените лагерь, — сказал Линдауэр.
Если бы немцы уже заподозрили, в чем заключается истинная деятельность Капатаса, этой реплике надо было бы придать иной смысл. Преподаватель Линдауэр был настоящим специалистом в своей области.
Гудение поднялось на тон выше. Двое солдат и фельдфебель Келлер отгоняли пчел громкими хлопками.
— Я думаю, что этих барышень лучше не беспокоить, — сказал баварец. — О, погодите!
Он опустился на колени перед одним из ульев. Там под летком лежало штук двадцать коричневых трупиков. Он снял очки и принялся рассматривать одно из насекомых, лежавшее у него на ладони. Лицо его ничем не напоминало лица воина.
— В этой округе есть лаборатория? Скорее всего, она находится в Баньюльсе?
Капатас покачал головой. В Лаборатории Араго занимались главным образом подводной фауной. Гауптман выпрямился, заложив руки за спину и выпятив грудь.
— Господин Эспарра, я пошлю этих мертвых пчел в мою мюнхенскую лабораторию. Я дам вам знать о результатах.
Датчанин убирал экстракторы и ведра. Оба серых солдата и фельдфебель с явным облегчением влезли в машину и, несмотря на жару, подняли стекла. Капатас, гауптман и Эме спускались пешком. Земля растрескалась. Дождя не было уже давно.
— Вы слышали о фон Фрише? Я люблю фон Фриша как родного. Он бы вам понравился. В нем есть что-то буддистское. И к тому же он чудаковат. Сколько раз он мне говорил: «Герхарт, не забывайте: ведь я пчела!» И прибавлял: «И вы тоже». А я прибавлю: «Господин Эспарра, и вы пчела». Вот господин Лонги не пчела. И другие тоже… — Своим стеком он сбил несколько головок мака с черными бархатными сердечками. — Свои последние каникулы в тридцать восьмом году я провел вместе с фон Фришем в Тироле, в Брюнвинкеле. Там был один подопытный пчельник. О, вам он не понравился бы, господин Эспарра! Он был слишком щегольской. Там были синтетические рамки…
— И пчелы принимают их?
— Пчелы с легкостью принимают все, что мы называем техническим прогрессом, не слишком хорошо понимая, что это означает. Принимают гораздо больше, чем я, например, — я ненавижу Kunsthonig…
— Искусственный мед, — сказал Эме. — Я ел его в лагере для военнопленных. Это было еще не самое страшное. Было еще варенье из свеклы…
— Да. А вот пчелы мирятся с нашим вареньем из свеклы! В Брюнвинкеле мы засняли танец пчел… Пленка хранится у меня в сейфе, в Мюнхене…
Над округлостью холма медленно вставали две башни и колокольни Палальды.
— …на факультете. Часть Института зоологии была разрушена бомбежками.
Он повторил (как это было непохоже на того рыцаря-феодала из Вузье!):
— Krieg ist Krieg.
В лучах заходящего солнца черепицы хутора Пишо блестели, словно покрытые лаком. По другую сторону горного потока вырисовывался силуэт Фонфреда и высокая стена фиолетово-баклажанового цвета.
— До Испании рукой подать, — сказал немец.
Взъерошенный пес Рыжик, у которого шерсть была какого-то странного цвета, подбежал к ним, обнюхал сапоги немца и шевельнул хвостом.
В большом зале Капатас во власти одной из своих маниакальных идей произнес монолог о пчелах-самцах, о трутнях, которых он сравнивал с толстыми каталонцами, насквозь пропитанными оливковым маслом, с торгашами из Барселоны.
— Господин офицер, мир людей в давние-давние времена шел тем самым путем, каким сегодня идет мир пчел. Самцов у людей помещали в загон, эксплуатировали, использовали, а потом убивали. Я верно говорю: у-би-ва-ли! Но они-то — мужчины-самцы, — они-то работали. И вот однажды один из них закричал: «Да здравствует Отец-Солнце!» И добавил: «Долой Луну!» И все закричали: «Долой Луну!» Когда Великие Матери услышали этот ужасный крик, они поняли, что для них все кончено.
В окне появился фельдфебель Келлер и показал на часы у себя на руке. Линдауэр отпустил его движением ладони.
— Пчелы не знают, зачем нужны трутни. Вот почему они их убивают. Такими же были и Великие Матери. В былые времена. Давным-давно. Вот видите, господин профессор, и вы, Лонги, ведь вы люди образованные, а есть вещи, которых вы все-таки не знаете, и не знаете вы того, о чем пчелы говорят мне каждый день: «Царство самцов кончилось». Скоро вновь придут к власти Великие Матери. Они крикнут: «Да здравствует Луна!» — и Адамово солнце погаснет.
Решительно Валлеспир кишмя кишел пророками.
— О нашей войне с миллионами убитых никто и не вспомнит, словно это сущий пустяк. Нам будет хуже, чем при их прежнем владычестве, потому что теперь-то они знают, зачем мы нужны. И они это отвергнут…
Мамаша Кальсин, должно быть привыкшая к речам такого рода, шаркая шлепанцами, принесла красивые блюда из пробкового дуба, на которых высились горы перца, помидоров и зеленого лука.
