И вот в ту ночь, что провел в этом многоярусном сетчатом пространстве, ему приснились страницы, журнал «Ровесник» мелькнул цветастой обложкой, – подшивки этого журнала он штудировал в интернатской библиотеке, там попадались научно-фантастические рассказы, он знал, что надо развивать воображение – единственное достоверное богатство, – что в одном из проходов этих страниц, в одном из узких проходов, в которых холод мраморных стен набегал с боков, он наткнулся на тело – на упорный сгусток тепла и гладкой… гладкой, как вода, кожи. Эта женская субстанция с ходу сошлась с ним в любовной схватке. Он долго скользит, пытаясь ощупью языка и пальцев хоть что-нибудь понять о ней. Он пытается зажечь фонарь, но она удерживает его руку. Он ощупывает ее лицо, переносица ее тонка, губы пухлые, широкие скулы, короткие жесткие волосы, – но все равно ничего не может понять, не может ее представить. Девушка не произносит ни звука. Они расходятся. Он возвращается к своим плутаниям под землей, но через день приходит обратно, едва найдя тот самый проход, и потом вновь и вновь оказывается в этом коридоре, где встречает ее, где идет, вслушиваясь в каждый шорох впереди, скрип паркета, но чует ее по запаху – по запаху и едва уловимому теплу, тени ее тела, отбрасываемой на ровный холод мраморных стен. И каждый раз он пытается включить фонарик – и разглядеть ее, но она опережает, вырываясь, словно зрячая в потемках. Наконец ему удается выхватить ее лицо – и он видит, что вся кожа ее покрыта зеленоватой плотной татуировкой, он ужасается, прижимает ее к стене, осматривая всю. От плотного узора выражение лица неуловимо. Черты правильные, но глаза не различимы в цельности, а отдельны от густоты уличной путаницы, курсива вписанных названий. Он снова, будто сличая, гладит ее, видя, что все тело девушки представляет собой подробную карту города. Разоблаченная, расплакавшаяся от стыда, девушка бьет его коленом в пах и исчезает.
Потом ему долго еще снилась эта девушка-Москва татуированная картой столицы. Это были неистовые виденья. Он занимался с ней любовью, никогда не приближаясь, но в то же время сливаясь, – то ныряя в адские пещеры, то скользя по рябой карте папиллярных линий, складок, неожиданного, упоительного рельефа тела… «Москва – рогатое слово, – однажды объяснил он себе, пробудившись. – „М“ – это Воробьевы горы, пила кремлевской стены. „О“ – Садовое, Бульварное, Дорожное кольцо. „С“ – полумесяц речной излучины. „К“ – трамплины лыжные, кремль, конь черный. „Ва“ – уа, уа, – детский крик, вава». Как только он это произнес про себя, метель из букв – в, м, к, а, с, о, в, а, к, м, о, в, а, м, о, с, к, а, о, м, в, а, – заживо засыпала его и проглотила – и все, после этого все сны о Москве прекратились.
LXXXIII
Пока не встретил наверху весну – переливчатых дружных скворцов, пока не набухли почки на кустах и так приятно стало их скусывать с веточки, одну за другой, разжевывать, вникая в свежую горечь листа, – все полтора этих месяца он провел под землей, питаясь наперечет орехами и сухофруктами, поддавшись губительному очарованью сомнамбулического тленья. Под землей он постоянно спал – спал где хотел, а спать ему в тишине хотелось всегда. Усталость жизни накрыла его, как рыбу вся та вода, что она за жизнь пропустила сквозь жабры, накрыла свинцом. Спать ложился он где ни попадя, ему было все равно, лишь бы не на земле. Ложился в вагонетку, словно груда грунта, слыша, как где-то мерно капает вода, представляя, как потихоньку исчезает, превращаясь в груз неживых, твердых молекул, – и постепенно, засыпая, терял и этот слабый интерес к представленью. Его мысли тогда часто были заняты летаргическим сном, его природой, близкой к умиранью… Он укладывался в вагонетку, и совершенное беззвучье, расталкиваемое стуком его собственного сердца, утягивало его в сон, и даже отдаленный шум поездов или уханье и вой вдохнувшей вентиляции окатывали его убаюкивающими шевеленьями воздуха.
Его сны говорили ему: «Отдыхай», – и он смущался их, не желая вообще возвращаться к жизни. Смутное предчувствие большого дела, которое ждало его наверху, как война, время от времени накатывало на него, но отборматывался сквозь сон: «Не хочу, не желаю, не тронь».
Постепенно он вошел в то состояние покоя, в котором мог уснуть в любое мгновение. Так он и поступал, когда брел туннелем за Москву, два дня, полсотни километров преодолевая в несколько приемов. В любой момент он мог остановиться и лечь навзничь за поребрик не то сливной, не то технической отмостки. Всегда он был уверен в своей невидимости. Найдя в отвале грунта жирные сколы угля, растолок и вымазал крестом лицо наподобие индейского боевого раскраса. Уголь всегда носил с собой, подновляясь на ощупь. Только заслышав звон рельсов, он хладнокровно ложился навзничь за поребрик, прикрывая глаза, чтобы в прищур проводить этажерчатую дрезину с беспечным обходчиком, свесившим за борт ноги…
Два или три раза он видел в метро не то диггеров, не то просто любопытных. Экипированы они были солидно: обвешаны карабинами, катафотами, мотками веревок, обуты в горные ботинки. Ему эти пижоны были неинтересны, так как далеко от шахт они не отходили. Вся цель их вылазок состояла в том, чтобы покататься на вагонетках, походить вокруг, поахать да, усевшись на путеукладчике, опорожнить ящик пива. Королев собирал после них бутылки, присыпал землей лужи мочи – и как можно скорее уходил с этого места…
Засыпая, Королев всегда обращался к своему мозжечку, у него была своя техника обращения к этому участку мозга. Он словно бы заново входил в собственное тело, как в здание – и сразу вглядывался в потолочный свод. Фрески, которые он мог там разглядеть, все время изменяли образ и контуры, плыли, подобно облаку. Это штрихованное, как на офорте, облако состояло из линий – его траекторий, которые он объемным графом, клубком многогранника, словно бы насыщая образ линиями внутри зодиакального знака, накрутил, вышагал, плутая под землей. Он никак не мог избавиться от тяги к представлению своей траектории. Он в этом кинетическом клубке находил отчетливую весомость, она укладывалась в его моторную память неким дополнительным телом, как если бы он создавал самому себе двойника-ангела и захотел придать ему вес, для того чтобы ввести в физический мир. Этот клубок его траекторий был живым, Королев его пестовал памятью. Ему все время казалось, что он выписывает собой какую-то схему – и схема эта потом снилась ему в отчетливости. Он упорно вглядывался в нее, как вглядывался в шахматные поля при игре вслепую: клетки пучились усилиями фигур, их атакующими возможностями. Он строил партию и проигрывал. Королев исследовал эту телесную схему – новое свое обиталище, и она проступала у него перед глазами с инженерной тщательностью, напоминая не то набросок силуэта балерины, раскрывшейся в пируэте, не то какой-то удивительной башни, разветвленной векторами подъема. Но когда тщательность траекторий со временем сгустилась, он увидел человека – вписанного в круг человека, раскрывшегося миру, раскинув руки и ноги, – и успокоился. Постепенно человек этот ожил, развился – и оставил по себе свое претворение: схему летающего города, воздушного общежития. Королев обрадовался такому обороту событий, зная: человек этот подался вспять, чтобы дать место существенности будущей жизни. Он включился в это строительство – и теперь бегал по подземельям с увлеченностью пера. Постепенно стали проступать иллюминаторы, проулки, оснащенные бассейнами солярии, галерея с названием «Портреты солнца», сеть размещенных на просторных верандах вегетарианских столовых, с эпиграфами над раздачей: «Будущее – наша цель», фруктовые висячие сады…
Теперь засыпал он не от лени, а из воодушевления.
LXXXIV
В самом деле, заснуть теперь он мог хоть в пекле. Однажды так он внезапно прикорнул на заброшенной станции «Советская» – и просидел три дня, пропуская поверх неподвижного, медленно мигающего взгляда поезда, полные огня и усталой жизни. По вечерам поезда шли медленно, вдруг словно бы выпав из огненно-полосчатой тубы скорости…
Под землей было так тихо, что любой шорох оглушительно пронзал подушку глухоты. Он ничуть не тосковал о посторонних телу звуках. Однако подземелья были пусты, хоть бы крыса пискнула. Но никаких крыс нигде не было. Совершенная пустошь не могла прокормить живое. Единственным кормом на всю округу был он сам.
Тогда он стал выдумывать звуки. Ему всегда казалось непостижимым чудом сочиненье музыки. Вдумываясь в это, как ни силился, он не мог представить тот уровень воображения, который бы так умножил высшую форму слов, что они бы обратились в мелодию. И вот здесь, в подземной тишине механизм этого чуда стал проясняться. Сперва он выдумывал шумы. Начал с создания бесшумного шума – мощного акустического удара, пришедшего с невиданной глубины, – разойдясь по туннелям, толчками, веянием, пронизавшим лицо, оглаживавшим его по плечам, затылку. Дальше – больше. Все его изобретения не были мелодическими, но существовали на грани пения, подобно глубокому вдоху. Он не всегда изображал звуки, часто пользовался готовым инструментарием опыта. Постепенно эти звуки ожили вокруг помимо его воли. Например, не раз его подымал ото сна шелковый упругий шум и веянье, какое однажды окатило его, когда он в походе стоял на берегу прикаспийской воложки, – и белоголовый орлан, спав с восходящего потока и настигнув воду, макнул плюсну, прежде чем двумя махами подняться – и, роняя капли с пустых когтей, пропасть за высоким берегом с обрушенной левадой и строем серебристых тополей, взятых, вдетых в небо.
