Несколько недель назад я привязался рядом с баржей Билла. Никаких признаков Джейк, о которой я очень часто думал после того вечера на плавучей пристани. Я спросил у него, где она, и он ответил, что не знает, она уехала к матери в Северную Дакоту, и два месяца от нее никаких известий. Я отправился пропустить стаканчик вместе с Биллом, небрежно размышляя, а не послать ли Нью-Йорк куда подальше и не отправиться ли вслед за ней. Наверно, никуда бы я не сорвался. Билловские рассказы про неё, какая она взбалмошная… все это меня тяготило.
Уставший от барж, Нью-Йорка, моего Нью-Йорка, ограничений, из-за которых мне неинтересно сниматься с якоря здесь, во Флашинге, по милости МакАсфальта и Строительной Корпорации… я думаю, Зачем ехать? Зачем вообще куда-либо ехать?… Знакомая тема. Вроде конца в самом его начале или наоборот. Хотя ничто не заканчивается, несмотря на обилие новостей, коими примчавшаяся с Манхеттена Фэй канифолит мне мозг:
С чердака, где обитает Том Тир, можно предаваться созерцанию Бауэри. Этот чердак находится на самом верху, подниматься три пролёта, здания, издали кажущегося заброшенным. На первом этаже там оптовик, толкающий дешёвые шляпы, на втором (имя выведено чёрной краской на двух тронутых плесенью стеклянных вставках грязных дверей — по одной с двух сторон площадки) дезинсекторы «О. Олсен Инкорпорейтид»; на третьем сикось-накось заколоченная досками дверь, озаглавленная «Склад» и этот скульптор-растяпа Флик, у которого с Томом общий ватерклозет. Дверь в этом заведении отсутствует, но он расположен чуть в стороне от ступенек, так что не факт, что посетителя обязательно увидят те, кто спускается или поднимается по лестнице.
Фэй видела приезд полиции, слышала ор и проследила, как все вышли. Три копа, сообщала она, первый — в форме, вероятно из патруля, за ним — один в штатском, вцепившийся Джоди в руку и чего-то ей втирающий на ухо, и затем Том, в компании ещё одного в штатском, и в кепке… точно он их заставил ждать, пока соберётся… и напоследок — Ог, напрочь одуревший, и еще Берилл — ты её должен был встречать, Джо — кого Фэй с собой притащила, Джео, Мона, распустившая нюни, её почти на себе пришлось волочь, рассказывала Фэй, и мусор, замыкающий шествие. На Бонд-стрит стояли три машины и мусорская карета.
— Откуда ты знаешь?
— Потом от народа, — пояснила Фэй. — Они у бара стояли, все эти бродяги, и ля-ля-ля по этому поводу. Этти, кстати, не повязали. Отошла за пять минут до их приезда.
Во время описанных событий Фэй восседала, с голыми коленками, но не снимая шубы, на унитазе, между второй и третьей лестничной площадкой, в обществе пауков и пыли под 15-ваттной электрической лампочкой без плафона, мужественно пытаясь побороть свой вечный запор. Высовываться она не рискнула, вдруг на улице пасут, выкрутила лампочку и переждала во мраке, пока они уводили остальных.
— Спасибо Финку, — сказала Фэй. — Он на Шеридан-Сквер у Джео пытался дозу выцыганить, до того как мы все переместились к Тому. Джео послал его на хуй. Нам бы потом туда не вылезать, но Том уже забился с Этти.
— А меня ты как нашла?
— Позвонила в контору.
— Хорошо, что ты меня нашла. Господи! Я сам вчера вечером к вам почти намылился. Заодно бы загремел!
Фэй возилась у крошечной раковины с грязной посудой. Выудила чайную ложку.
— Тебе сильно досталось, Джо?
Я передал ей баян и пипетку.
— Оставлю тебе, — пообещала она. — Вот ведь сволочной Финк! Сколько ему перепадает за что называется «возбудить дело»… горячий укол ему точно светит…
— Я ополосну, — сказал я, принимая от неё шприц, когда она закончила. Перетянул руку ремнем и посмотрел, как вздулись вены. Голубая сетка, по которой бледная жидкость заструится бессловесной лаской к моему мозгу.
17
В начале жизни ощущения метафизическими взломщиками лезут (вламываются) в процесс существования. В начале жизни вещи поражают волшебностью своего существования. Творческие моменты выскакивают из прошлого, сохранив часть этого волшебства. Вовлеченность здесь невозможна из-за позиции компромисса. Тем не менее, сила не в праве на абстрагирование, но в безусловном приятии условных абстракций, стоящих на пути памяти как таковой, экзистенциального… всех такого рода барьеров для постепенного отлаживания центральной нервной системы.
Речь не о том, что надо просто позволить вулкану проснуться. Обожженный тыл никому не помогал. И печи Освенцима ужасающе холодны. Когда умирает дух игры, остаётся одно убийство.
Игра. Homo ludens[54].
К примеру игра в пинбол в кафе под названием «Ле Гра-Д’Ор»
— В пространстве автомата для пинбола царит абсолютный и своеобразный порядок. Для человека, пытающегося несколькими чёткими и несильными ударами контролировать автомат, невозможен никакой скепсис. Для меня игра превращается в ритуальное действо, символизирующее событие в космосе. За игрой ты серьёзен. Напряжение, эйфория, легкомыслие, радость доказывают превосходящую логику природу человеческой ситуации. Не считая джаза, пожалуй, наиболее решительный и позитивный протест homo ludens в современном мире, автомат для пинбола представляется мне крупнейшим культурным достижением Америки, он резонирует с современностью. Он символизирует негибкую структурную «личность», грозящуюся именно так оформиться в истории, гигантский механический монолит, навязанный массовым сознанием; символизирует и сводит к нулю. Скользящие электрические смещения автомата для пинбола, электронный мозг, метафорическая транспозиция современного Факта в игровую сферу. (Различие между французским и американским восприятием наклона (tilt) [teelt]. В Америке и Англии меня порицали за попытки перехитрить технику, умело оную наклоняя, в Париже именно это считается главным фокусом.)
Люди забывают, как надо играть. Да, мы внушили массам, что работа есть сакральный, тяжкий труд. Не к тому, что когда представитель масс берёт своё, он грозится вывернуть наизнанку навязанное нами ему убеждение. Люди, не имеющие традиций, «попавшие в историю с чёрного хода» всего-навсего за 150-летний период, никогда не умели играть, им никто не говорил, что их труд «сакрален» лишь в том смысле, что даёт их хозяевам возможность играть.
Красота крикета. Вульгарность профессионализма. Антропологическое предательство тех, кто относится к культуре «серьёзно», кто рассуждает о просвещении масс вместо того, чтоб учить людей играть.
Учёные — человекообразные недоделки, ползающие по художественным выставкам, высматривая чего новенького в очередной цветастой какашке. Очень скоро дада подвергнется мумификации через включение в анналы истории.
В начале пятидесятых многие парижские поэты и художники любили пинбол. К сожалению, лишь немногие при этом не мучились чувством вины.
Искусство как путь, символ. Непрямой, трансцендентный.
Руки по текстуре — как сушеный чернослив: мама пользовалась зеленой серией косметики «Сноуфаэр», чтоб избавить кожу от огрубелости, но ладони слишком часто соприкасались с водой, чтоб от кремов был хоть какой-то толк. Если считать постояльцев, ей приходилось обстирывать двенадцать человек, готовить для них, выносить за ними грязь. Ей доставляло огромное удовольствие читать про королеву, видеть ее фотографии.
— Что-то не так, Джо? — спрашивала она.
— Ничего, — отвечал я.
Труд никому еще не причинил вреда, внушили мне, но он убил мою мать.
Индустриальная Революция напоследок придумала Пятилетки и, допускаю, не больше чем неискренние словоизлияния о нетворческих видах деятельности. Мое врожденное отвращение к подобной деятельности в стране работящих скоттов подтолкнула меня, вопреки моей воле, к лицемерию. Моё итальянское прошлое, имя моего великого соотечественника Макиавелли в шотландском контексте употреблялось исключительно как оскорбительный эпитет, сделало ношение маски неизбежным. Потом я с удовольствием цитировал про себя Стивена Дедала: «молчание, изгнание, коварство»[55], но при этом возможны были лишь молчание и коварство. Тем временем я расчёсывал мамины волосы, чтоб они были красивые, а она сбивала себе ноги, носясь на побегушках. Ближе всего мне удавалось подходить к ней по вечерам, когда я её причёсывал. Один на один с ней на кухне я ставил стул на ящик позади неё и расчёсывал ей волосы, пока они не начинали мягко блестеть полированной медью. Я не помню маму молодой и, как мне говорили, красивой, и, бывало, проведя ладонью по её волосам, я здорово злился, что не могу быть ребёнком юной и прекрасной матери.
