Рома Тирн - Москит

Тео не знал, сколько они простояли втроем у окна, не в силах сдвинуться с места. Безгласные как мертвецы. Но на сцену вдруг выдвинулась удача, решив их судьбу. Солдаты втащили тело Джерарда в грузовик, туда же швырнули, завернув в зеленую тряпку, военный трофей — голову. И уехали. Без единого выстрела. В наступившей темноте продолжал шумел дождь. Служанка негромко заплакала.

— Мы надо уходить, — наконец сказал юный охранник. — Они скоро приходить опять. Ты уходить сейчас. Иди.

Тео молча смотрел на него. Уходить? Он не мог ни шевельнуться, ни слова произнести.

— Иди, — невозмутимо повторил парень. — Я довести до границы. Потом мы уходить. Ты тоже. К себе. А то они тебя найти. Иди домой.

Кивнув, его мать вытерла глаза. Тео не удивился, обнаружив, что и лицо женщины, как и лицо сына, совершенно бесстрастно.

— Иди, — настаивал парень. — Раньше чем они тебя найти.

Служанка быстро заговорила по-тамильски.

— Что такое? — в ужасе выдохнул Тео.

— Она говорит, — перевел ее сын, — что мы теперь не нормальный. Больше не можем говорить нормальный голос. Даже когда война кончаться, для нас уже мира нет.

Вместе они шагнули в дождь, пересекли двор, направляясь к воротам, у которых в густых зарослях прятался джип. Служанка что-то бормотала на ходу, и парень обернулся к Тео:

— Она говорит, мир — это дерево тамаринд, что вырастать в земле, на которую проливать кровь. Такая старая поговорка у тамилов.

Дождь прекратился внезапно. Воцарилась зловещая тишина. Черное небо усыпали звезды. В свете фар перед джипом выросли джунгли. Машина уже двигалась по колее сквозь тропический лес, когда Тео осознал, что все то время, пока он оцепенело стоял у окна, к груди он прижимал тетради с собранными осколками своей жизни.

Рохан снова начал писать. Джулия не знала, как это вышло, но он снял в Дорсодуро[17] небольшой склад и устроил там студию. Утренние прогулки по Лидо оборвались так же внезапно, как начались. Рохан всерьез взялся за работу. Слишком много времени потеряно, объяснил он жене, и он больше не хочет отвлекаться.

— Люди приходят и уходят. Искусство остается. — Тон его был беззаботен.

Джулия промолчала. Ее поиски Нулани тоже не увенчались успехом. В тот же день, когда Джулия видела Рохана смеющимся в компании с незнакомкой, она дозвонилась до университета Шеффилда, однако расспросы о брате Нулани ровным счетом ничего не дали. Джим Мендис год назад получил диплом и уехал, не оставив адреса. Джулия связалась со студентом из его группы, но тот с Джимом не приятельствовал и представления не имел, куда подался Мендис, а о его сестре и вовсе не слышал. Все нити оборвались. Наверное, прав Рохан, с тоской думала Джулия, надежды нет. Им никогда не найти Нулани. Девушка навсегда растворилась в безучастном мире.

— Времени прошло немало, много чего случилось, — быстро проговорил Рохан, заметив, что Джулия смотрит на альбомы Нулани. — Убери их подальше. И забудь.

Джулия улыбнулась одними губами, глаза ее остались печальны. Она не винила мужа, но его холодность отзывалась в ней чувством нестерпимого одиночества. Джулия радовалась, что он снова рисует, снова занят делом. И все же каждый вечер, когда он возвращался из студии, уставший, весь в мыслях о картинах, она искала следы другой женщины в его жизни. И боялась найти.

Внешне Рохан выглядел теперь счастливее. Он истосковался по работе. Натягивая на раму первый после долгих месяцев холст, он надеялся, что сможет писать в своей прежней манере — большие абстрактные картины в мягких серых тонах. Оказалось, не может. События прошедших лет его изменили. И Рохан переключился на суровые, сумрачные тона. Он писал целые кварталы, из окон которых струился теплый свет; создавал бесплотных призраков, что поджидали или охраняли невидимые сокровища. Он сам не отдавал себе отчета в том, что изображает. Сами холсты тоже изменились, стали меньше — не только из-за тесноты студии, но и потому, что ему хотелось поделиться чем-то более личным. Рохана преследовало необъяснимое ощущение жизни в закрытом ящике, откуда свет не проникает наружу; чувство одиночества и боль потери всегда были при нем. Теперь его интересовал сумрачный мир изгнанников, тихое смятение бездомных. Все знакомое, надежное исчезло из его картин. Война отпечаталась на жизни Рохана как клеймо, как водяной знак на бумаге, который не заметить, если не приглядеться. Он сменил палитру и вместо мягких цветов Адриатики, голубых и зеленых, переключился на оттенки багрового. Его картины наводили Джулию на мысли об изуродованной, окровавленной плоти. Но комментировать она не решалась, страшась внезапного гнева, вспышки которого были теперь свойственны Рохану. Она понимала, что он слишком много пьет, но и этого остановить была не в силах. Наедине с ней он с полуслова выходил из себя, огрызался. Чувствуя его затаенную неприязнь, Джулия скрывала свое уныние за фальшивыми улыбками. Война на Шри-Ланке стала и ее войной. Случалось, среди бела дня, на людной улице Джулию настигали воспоминания, она останавливалась и стояла, не замечая раздражения обтекающей ее толпы. Опомнившись, спешила домой, злясь на свою глупость. Но именно в эти моменты Джулия ясно видела, как страна Рохана въелась в нее, просочилась в ее жизнь, изменила ее. Насилие оставило на ней печать, и, несмотря на всю любовь к Рохану, ей было все сложнее проявлять ее.

Закончив с десяток картин, Рохан решил подыскать художественную галерею, где их можно было бы выставить. Венеция — город маленький, полон туристов, на которых и рассчитано все местное современное искусство. «Попробуй найти тут стену без абстрактной картины», — сетовал Рохан. Но однажды он представил Джулии женщину, с которой, по его словам, познакомился в кафе на piazza,[18] где пил по утрам кофе. Женщина оказалась владелицей небольшой галереи на Калле дель Форно. Выставляла она только венецианских художников, серьезную живопись. «Но поскольку Рохан теперь живет в Венеции, а жена у него итальянка, — без улыбки сообщила женщина, — я готова взять его работы». Они устроились в студии Рохана за бутылкой вина. Джулия не могла избавиться от чувства, что где-то видела новую знакомую.

Месяц спустя две картины Рохана были проданы за немалые деньги.

— Я горжусь тобой, — сказала Джулия после этого первого успеха. — Видишь? Надежда всегда есть, — добавила она грустно. Джулия вспомнила, где видела владелицу галереи.

Рохан поморщился. Надежды умерли.

На крыше дома на берегу чета аистов свила гнездо. Здесь прежде никогда не было аистов. Родители терпеливо ждали, когда вылупится птенец. Возможно, они сочли пустующий дом безопасным для себя, а возможно, им нравилась монотонная, ничем не нарушаемая океанская равнина. За которой была лишь Антарктида. Чайки их не трогали: аисты были слишком велики, чтобы сражаться с ними за место. Внутри дом был тих, но не пуст. Внутри дома текла жизнь или подобие ее. Дыхание жизни, пусть ничтожно слабое, все же несомненно ощущалось. Сюда вернулся Тео Самараджива. Он вернулся домой. Понадобилось четыре года, но это все же произошло. Он находился здесь уже какое-то время — несколько дней или много месяцев, вряд ли бы он сумел сказать. Ему некуда было спешить, и сроки с работой не поджимали. Тео по большей части спал. Когда-то давно это была его кровать, и вот теперь он снова спал в ней, день напролет и ночь напролет, поднимаясь лишь изредка. Наверное, он стал неузнаваем, да и некому было узнавать его, некому за него волноваться. Ни единой живой души рядом, кроме аистов. Проклюнувшись, аистенок глотнул свежий морской воздух. Птенец дышал одним воздухом с Тео. Оба просто дышали.

Если бы здесь был Суджи, он непременно сказал бы, что аисты на крыше — к удаче. Суджи увидел бы в появлении птиц добрый знак. Он навел бы в доме порядок, надраил полы кокосовой стружкой, а потом принес серебряный поднос на веранду, чтобы сэр выпил чаю с молоком. Суджи починил бы двери и ставни, что болтались на вывернутых петлях, и вернул на постаменты каменных львов. Но Суджи не было. Некому позаботиться о заброшенном доме.

В день возвращения Тео ждал Суджи. Он терпел четыре года, и лишний день не имел значения. Суджи скоро появится, Тео в этом не сомневался. И надеялся, что Нулани в безопасности, ждет от него вестей. В тот первый вечер он был на таком взводе, что даже свет не зажег, просто ждал. Суджи не пришел ни в тот день, ни на следующий, ни через день, и Тео потихоньку начал бродить по дому, цепляясь больной ногой за мебель, которой осталось немного. Нашел консервы в кладовке, чудом не разграбленной, пытался поесть, но горло сжималось, отвергая пищу. Зато бутылки с виски, припрятанные вместе с документами в тайнике внутри садовой стены, оказались кстати.

Таким и увидела его Терси.

Служанка Терси по-прежнему жила в городе, но сама она прежней не была. Да и город стал другим. Теперь здесь жили в основном пришлые. Чужаки, которым дела не было до истории города. Четыре года и два убитых премьер-министра изменили течение войны. Пролитая кровь остыла. Четыре года похоронили прошлое. Но призраки остались. Терси и была таким призраком; подумывала уехать, но зачем, если ей все безразлично? Терси постарела, не так легко стало подниматься на холм, но, когда она заметила свет в окнах дома на берегу, что-то внутри встрепенулось. Что-то такое, чего она уж и не надеялась ощутить. Думая о своем мертвом друге, задыхаясь от волнения, Терси почти бежала по дорожке к дому.