Я могу продолжать без конца. Но вот вам еще один пример — последний. Хозяин. На днях он сказал мне:
— Хорошо, если бы другие служащие больше походили на вас, Джо.
Эти самые отчеты нужно было приготовить во что бы то ни стало, и я знал, что приготовлю. Те, кто помоложе, думают только о себе, не то что зрелые люди, которые знают что почем, когда речь идет о деле. Я просидел четыре ночи, чтобы подготовить все эти цифры для Хозяина, по и он не остался в долгу.
— Не знаю, что бы мы делали без вас, Джо, — сказал он. — Кое-кому из молодых не мешало бы поучиться у вас, как надо относиться к фирме.
Он вытащил из ящика стола бутылку виски, и мы выпили с ним вдвоем, как будто я был влиятельным клиентом или членом правления. Для Хозяина у меня тоже есть маска, как раз такая, как нужно. Если хотите, я открою вам свой секрет, он очень прост. Все, что от вас требуется, — это только верить в товар, который нужно продать, а этот товар — вы сами. Вы должны верить в себя и тогда выиграете игру.
Конечно, минуты сомнений тоже бывают. Иногда беспокоишься, что продаешь себе в убыток, тогда лежишь в комнате в каком-нибудь мотеле, в маленьком городишке среди зарослей, лежишь и не можешь заснуть и все думаешь, как поправить дело. Удивительные вещи лезут в голову, когда не можешь заснуть. Я, например, часто думаю о войне. В нашем взводе была четверка: Мэк, Робби, Лофти и я. Тогда все было проще. Я хочу сказать, тогда надо было бороться с одним сильным врагом, а не с сотней мелких. Для этих трех мне не нужна была маска. Нельзя носить маску, когда вместе ешь, спишь, дерешься и, прямо сказать, живешь в той же шкуре, что твои товарищи. Они знают, что тебе страшно, что ты голоден, что от тебя разит, что тебя мучает жажда, потому что им тоже не слаще, они знают, что ты можешь потерять голову от страха или взбеситься от ярости, и ты знаешь то же самое про них, и никто никогда про ото не говорит, потому что тут не о чем говорить. Один здоровенный верзила из Иностранного легиона проткнул Робби штыком в Палестине. Я весь день сходил с ума. Лофти судьба настигла в Буне, и он двое суток подыхал на жаре. Почти все время без сознания. Мэк жив до сих пор, но мы теперь редко видимся. Он работает на железной дороге. В День анзаков мы обычно хорошо набираемся, пьем в память тех двоих, а говорить почти не говорим. Нам незачем говорить, мы и так все знаем друг про друга, хотя с тех пор мы оба здорово изменились. Может быть, мы придумали, какими мы были в те дни, и нам не хочется портить маски. И все-таки в армии во время войны жизнь была куда проще.
Только один смертный на земле думает обо всем так же, как я, — Эдди, — Иногда мне кажется, что это нехорошо: нельзя, чтобы какой-то человек разбирался до тонкости во всех пружинках, запрятанных в другом человеке, как разбирается во мне Эдди. Но бывают минуты, когда ни с того ни с сего проснешься в три часа ночи, и на душе скверно, и в голове свербит, что где-то ты свернул не на ту дорогу, что все планы и мечты, сколько их ни было, пошли прахом, и тебе горько, и страшно, и тошно оттого, что ты жулик, в такие минуты достаточно протянуть в темноте руку и прикоснуться к единственному живому существу, которому ты можешь довериться полностью в этом проклятом, несчастном, нелепом, страшном мире, и ты знаешь, что, как только она проснется и поймет, что с тобой (мне ничего не надо ей объяснять, можете не сомневаться), она утешит, и поможет, и поддержит, так что утром ты забудешь о горьких слезах, которые проливал в безрассудном отчаянии часа в три ночи, и снова пойдешь на улицу продавать себя всему свету, хорошо зная, что о твоей слабости не узнает ни одна живая душа. В этом и состоит жизнь. В том, чтобы продавать себя таким способом или другим. Еще одна сделка и еще одна маска.
Перевод Ю. Родман
Лоусон обещал зайти сегодня. Провернуть одно дельце. Да нет, я не про это дельце хочу рассказать. Лоусон теперь большой человек, фирма его процветает. А про дельце чего говорить — взятку нужно дать одному политикану; понятно, что лучше меня никто с таким поручением не справится. Тут другое занятно: на прошлой неделе я случайно наткнулся на Петтерсона, и оттого, что я снова встретился с Лоусоном и Петтерсоном, да еще почти одновременно, мне вспомнилась давнишняя история, двадцать три года с тех пор прошло, а помню, будто вчера все было.
Мы тогда служили на флоте. Я был уже старшиной, хотя прослужил всего пять лет. На флоте быстро повышали в чине, если, конечно, ты оставался в живых. Я попал в один из прославленных образцовых отрядов, где каждый — герой, потому что все остальные — покойники; короче, в отряд, куда заманивали добровольцев, у которых голова забита всякой дребеденью: наше победоносное знамя, честь и все такое. Я человек трусливый, поэтому еще дышал, когда большинство ребят, вступивших в отряд после меня, уже кормили рыб. Не говоря про везение, больше всего мне помогла выжить уверенность, что, заест пулемет или не заест, мне все равно придется в одиночку отбиваться от полудивизиона японцев. Морскому пехотинцу неоткуда ждать помощи, рассчитывать можно только на себя, вот мы и отрабатывали приемы безоружной борьбы не за страх, а за совесть и чистили пулеметы до потери сознания. Я так выкладывался, что скоро избавился от дребедени в голове и больше никогда не записывался добровольцем даже ради бесплатного пива, никогда не записывался, никогда!
В тот вечер я был в Сиднее и сидел в вонючем ресторанчике в самом конце Джордж-стрит, там, где эта улица выходит на набережную. В военные времена это была самая грязная часть улицы — как сейчас, понятия не имею, не бываю в таких местах. В те годы большинство моряков, когда получали увольнительную, шатались там всю ночь. Мы высаживались на набережной и, пока доходили до Королевского дома моряков возле Виньярда, так набирались, что дальше ноги не несли. В ту ночь я набрался заблаговременно и хотел протрезвиться, вот и сидел в этом тошнотворном заведении, пил бурду, которую официантка называла кофе, и выковыривал останки бифштекса с яйцом из комьев застывшего жира, разбросанных по стеклянной тарелке.
Свой хронометр я еще не спустил, так что мог посмотреть, который час. Стрелки показывали двенадцать, скорее всего ночи, так как из-под шторы видно было, что снаружи темно и идет дождь со снегом. Помните, мы тогда называли всю эту канитель со светомаскировкой «растемнением»? Была у нас такая любимая шуточка, потому что, чем дальше на север, тем меньше боялись света в городах. Я что хочу сказать: где-нибудь в Кэрнсе или в Таунсвилле никто особенно не беспокоится о затемнении, зато в Аделаиде, на другом конце континента, в самой удаленной точке от японцев, регулярно проводились учебные воздушные тревоги — один парень нам рассказывал. Ну и хохотали мы. В Сиднее от этого «растемнения» проку было, конечно, немного, разве что город казался еще тоскливее.
В забегаловке, где я сидел, народу собралось негусто. У двери расположились три крикливых американца, позади меня — два молоденьких красавчика. Красавчики с вожделением поглядывали в мою сторону, а я плевать на них хотел. Может, они все равно получали удовольствие от того, что пялились на меня, черт их знает, я никогда не связывался с красавчиками, я хочу сказать: никогда не вступал с ними ни в какие отношения, если они не пытались вступить в отношения со мной. Это я сострил. Улавливаете? Официантка, старая боевая кляча лет под сорок, видно, давно махнула на все рукой. Судя по походке, у нее здорово болели ноги. Я погрузился в размышления, как провести остаток ночи и не напиться, но тут вошли эти двое мальчишек и заняли соседний столик. Оба были в морской форме, на бескозырках ленточки с буквами КВМФА,[11] и с первого взгляда было видно, что они только что окончили военную школу и под пули еще не попадали. Хотя бы потому, что оба в такой час были как стеклышко, не говоря про их вид — растерянные, точно два младенца в клетке с тигром. Я помахал официантке и заказал еще чашку кофе.
Янки чувствовали себя не очень уверенно, они отпускали одну шутку за другой, но почти все снаряды били по одной цели: недалеко от них сидел солдат из союзных сил вторжения, спьяну он пытался поддеть на вилку пару вареных яиц, а яйца бегали по тарелке как живые. Иногда солдату удавалось подцепить их, но он все равно не мог донести добычу до своей жевалки. Яйца каждый раз шлепались на тарелку, густо перемазанную желтком. Солдат, казалось, не слышал американцев, я думаю, больше всего потому, что всей шкурой чувствовал их присутствие. И вдруг появилась эта баржа, эта блондинка — поплыла посередине комнаты, будто луна по небу, будто она царица Савская. Грудь у нее выпирала, как кливер при попутном ветре, бедра плясали, точно бочки на траверзе. Волосы были собраны в пучок на самой макушке, как тогда носили, а на платье болтались дешевые пластмассовые брошки из тех, что моряки делали на ночных вахтах и посылали домой своим девушкам. Она проплыла посреди комнаты, высматривая добычу, и плюхнулась напротив меня, видно решив, что остальной сброд еще хуже. Я понял, что одной заботой стало меньше: можно не ломать голову, как провести остаток ночи.
