– Что это с ним? – спрашивал кто-то.
– Да он хочет говорить «отвечающий» вместо «ответственный».
– Свяжите его!
Но Сусанна протолкалась сквозь толпу и дала пощечину мужу. Филиппо мгновенно, как по волшебству, успокоился.
– Я думал, – сказал американский дядюшка, горячо пожимая ему руку, – что вас черт побрал.
– Нет, – сказал старик, – пока что нет.
– Эта женщина его любит? – спросил доктор Фалькуччо.
– По-своему, – пробормотал Филиппо.
И, увидев, что у Сусанны, которая закрыла лицо руками, судорожно вздрагивали плечи, он сделал всем знак тихо удалиться и вопросительным взглядом уставился ей в спину.
– Благословенная женщина! – пробормотал он. – Я так никогда и не пойму, когда она плачет, а когда смеется.
* * *
Все вернулись в зал новобрачных.
– Ты будешь любить меня всегда? – тихо спросил Баттиста у Эдельвейс.
– Всегда, – ответила она. – Но если мы не придумаем какую-нибудь салонную игру, мы умрем от скуки. – Она вздохнула. – Тем более, – добавила она, – что теперь я смогу уделять мало времени учебе.
Эдельвейс изучала историю в университете и горячо увлеклась разысканиями из жизни Наполеона.
Когда подали кофе, дон Танкреди, чувствовавший себя несколько чересчур веселым, отозвал Баттисту в сторонку и сказал:
– Позабавь меня какими-нибудь своими веселыми историями.
– Однажды один монах… – начал Баттиста веселым тоном. Но дон Танкреди его перебил:
– Нет, нет, мой мальчик, – проворчал он, – мне от тебя не этого нужно. Произнеси какую-нибудь из своих веселых речей. Мне хочется узнать, куда девались все эти трупы.
– Какие трупы? – спросил Баттиста, вытаращив от удивления глаза.
– Ну те, про которые ты говорил вечером, что они должны бы заполнить весь мир, но таинственным образом исчезли.
Баттиста же излучал теперь сплошное веселье и больше не думал о всеобщей гибели. Он весело рассмеялся.
– Но во вселенной нет трупов, – сказал он. – Существуют только живые. Вот, живые везде появляются и одновременно везде исчезают. Какое грандиозное и изумительное зрелище! Существует только жизнь, которая возобновляется посредством акта любви. И то, что казалось огромным кладбищем, – это, на самом деле, фестиваль. И вообще мир слишком весел, беззаботен и восторжен, чтоб быть кладбищем. Смотрите, как все смеется вокруг! Одни смеются, другие танцуют, третьи шутят, четвертые бегают, пятые летают, и все ощущают верховенство жизни. И кого волнует тайна? Во вселенной она волнует только человечество; в человечестве только мужчин, среди мужчин лишь их ничтожную часть. Быть может, пока мы говорим, это волнует только нас двоих. А все остальные думают о жизни. Думайте о жизни. Думайте о звенящем и радостном море и радуйтесь, потому что мы его не покинем. Думайте о полях, просыпающихся на рассвете полными жизни…
Двери зала распахнулись, оркестр заиграл чарльстон, и начались танцы.
* * *
Также и в Раю в тот день был большой праздник. Отмечали переход Бьянки Марии из чина Дорогой Усопшей в более высокий разряд, каковым является чин Покойницы; при том присутствовали представители трех иерархий: Дорогих Усопших, Покойников и Давно Оставивших Этот Мир, которым надлежат титулы, соответственно, Бедный, Добрая душа и Почивший. Церемония прошла быстро и просто. После чего новоявленная Покойница с легкой улыбкой стала принимать поздравления.
– Молодчина! – говорили ей. – Быстро вы управились!
– Если и дальше пойдет так же живо, скоро мы увидим вас в высшем чине Давно Оставивших Этот Мир.
Потом все вернулись на свои места в ожидании новых поступлений из мира, а Ангелы сыграли концерт в честь ново-Избранной.
Однако Наполеон был вне себя от ярости. Он ходил взад-вперед на зеленой эмали полянки, предназначенной для знаменитостей, и делился своим негодованием с Юлием Цезарем, своим большим другом.
– Эти студентки, – говорил он, – что по утрам проносятся по улицам мира, зажав учебники под мышкой, и учат греческий, историю, жития средневековых святых, и даже древности этрусков и пеласгов, – может, они и хорошенькие, но по виду не скажешь, что они это сознают, либо им на это наплевать; они много времени занимаются только делами прошлого; кажется, что древний камень или выцветший кусок ткани значит для них все, и они знать ничего не желают, кроме дат; их главные помыслы направлены на Средние века; они много спорят об умерших много веков назад людях, которые больше никому не интересны; они знают форму всех арок и говорят о них в семье; по много лет они трут туфли на мозаичных полах и не пропускают ни одной колонны; от их глаз не укроется ни одна капитель. Но это все одно притворство. Эти девушки хотят только выйти замуж. Когда же, наконец, они оказываются замужем, все капители забыты; что касается прошлого, на нем ставят крест, даты, какими бы спорными они ни были, скоро теряют всякое значение; главные события тускнеют, забываются мемуары, и, как по молчаливому уговору, о неправильных глаголах больше не говорится ни слова. Их место занимают ошеломляющие блюда из спагетти, бифштексы и малыши. А тем временем великие фигуры прошлого остаются в одиночестве и забвении, мучительно переживая предательство студенток, которые предпочли им своих современников, не имеющих никакого исторического значения, фигур ничтожнейших в перспективе веков.
– И которые ради счетов из лавок бросают латинские надписи, – добавил Юлий Цезарь.
Маленький Балилла,[7] который проходил в тот момент неподалеку, звонко расхохотался.
– Ха-ха, – заливался он, – латинские надписи!
– Чего так смеется этот щенок? – спросил Юлий Цезарь, злобно глядя на Балиллу.
– Да так, – ответил Балилла. – Мне иногда забавно смотреть на то, что происходит в мире.
– Нехорошо, – заметил Тит Ливий, – совать нос в чужие дела.
– Ой, кто бы говорил! – возразил Балилла. – А сам в жизни только и делал, что занимался чужими делами. – И продолжил: – И таким образом я сделал одно открытие. Время от времени случается, что какой-либо компании на прогулке попадается латинская надпись; и если в компании есть кто-нибудь, кто учил латынь, его просят перевести. Тогда латинист быстро пробегает глазами надпись и, дойдя до конца, говорит: «А, ну да, ну да; это может быть зов о помощи, а, может, и предположение; но, вполне возможно, что и проклятие, либо ругательство». Потом начинает переводить. Однако переведя несколько строк, останавливается и начинает сызнова, чтобы остановиться на том же самом месте. И наконец говорит: «В эту надпись, по-видимому, вкралась ошибка». В общем, по странному совпадению все, кто читает латинские надписи, находят, что там ошибка. Я подозреваю, что латиняне не знали латыни.
– Ах ты маленький негодяй! – закричал Цицерон, стараясь схватить бессмертного шалуна, который пустился наутек.
– Детей нельзя допускать в бессмертие, – проворчал с досадой Мафусаил. – И чего такого особенного совершил этот сопляк? Запустил камнем и стал бессмертным, как мы, которым пришлось столько попотеть.
Ангелочки хором смеялись.
* * *
Во второй половине дня молодожены и гости перешли в стеклянный зал с красивым обзором, поскольку разразился ливень. Дождь поливал опустевший Неаполь три часа, гремел гром, пускала стрелы молния. Вода стекала ручьями по обрывистым переулкам и хлестала по широким пустынным улицам с неслыханной яростью. Потом дождь перестал, и со ста тысяч балкончиков и развешенного на солнце белья стали стекать капли. Небо приобрело ту металлическую яркость, какая бывает после дождя в предзакатный час. Крыши сияют, а внизу темно. Воздух становится зрим и осязаем.
В узком переулке, как улитки после дождя, появились пять или шесть слепых музыкантов – со скрипками, гармоникой, виолончелями и контрабасом и, загородив проход, соорудили симфонию, пока косой солнечный луч спускался сверху, пронзая нищету: от звуков, от солнечного луча, переулок с тысячью балкончиков, вазами с базиликом, иконами и развешенным бельем предстал, пожалуй, в своем истинном свете – как вдохновитель роскошного искусства барокко, отец гигантских мраморных ангелов и камерной музыки.
Среди разорванных облаков появляется солнечный луч, как вестник надежды, обещание спокойного заката.
* * *
Это заходящее солнце, неожиданное и внезапное, после грозы, застало наших друзей в молчании. Бедняжки, они уже не знают, что им делать, потому что роман окончен.
Итак, читатели, войдемте в зал, чтобы рассмотреть их поодиночке: в первый и последний раз.
Автор хочет оказать вам любезность. Вы увидите их на мгновение такими, какие они есть в жизни, теперь, когда они стали для нас чужими. О, не ждите чего-нибудь особенного, вы увидите их лишь мельком, среди безликой толпы, когда они ничего не будут делать; к еще большему сожалению, вам придется удовольствоваться наблюдением их со спины, потому что они смотрят на закат. Хотя кто сказал, что важно только лицо?
