Разумеется, Марцела себе голову такими рассуждениями не забивала. Со скучающим видом подошла она к краю бассейна, словно выбирая место, где удобнее прыгнуть. И вдруг нырнула вниз головой.
Томек поднялся. Потянулся, запустил в волосы всю пятерню и со вздохом сказал:
— Пойду-ка я тоже выкупаюсь.
Сбросив брюки и майку, он в одних плавках ринулся за Марцелой.
— Солдат — он солдат и есть! — заметил Гонзик. — Ломит напролом.
— Типун тебе на язык! — замахала на него Ева и засмеялась. — Ты свои глупые шуточки брось. Жарко — вот он и решил немножко освежиться. Я бы сейчас тоже не отказалась.
Она держала себя так, будто все в порядке, но тоже учуяла что-то неладное.
Томек с Марцелой уже плескались в бассейне.
Дивная, беззаботная пора молодости! Пока они развлекались, мы сидели за столом с озабоченным видом.
Одолевали нас бесконечные хлопоты. Солнце, раскаленным шаром висевшее в небе, уже несколько дней подряд с утра до вечера лютым зноем заливало землю, опаляя наши души. В такую жару персики вызревают не по дням, а по часам. Утром они еще зеленые, словно озябшие, а к вечеру уже золотисто-розовые, налившиеся сладким соком. А эти треклятые закупщики после полудня «закрывают лавочку», им хоть трава не расти. В половине четвертого грузовые машины приезжают последний раз, а следующие две — только назавтра утром, около восьми. А там, глядишь, выходные дни, до понедельника никого не жди, положись на господа бога. Все это изводило нас несказанно.
— Почему бы им не загружать абрикосами холодильные установки? Ведь до понедельника все плоды сгорят, — спросил меня Гонзик.
— Да был у меня разговор с их директором, — нехотя объяснил я. — Загнал его в угол, но ничего не добился — в холодильных боксах у них бананы.
— Вот те на! — возмутился Шамал. — Нашли время южный фрукт закупать! А свои, прямо с дерева снятые персики и абрикосы пускай гниют?
— Эти бананы идут в уплату за наши машины. На складах к их контейнерам настолько привыкли, что покупать у своих им не с руки. С бананами куда проще. Будь их воля, они бы вообще только с заграницей дело имели, — пояснил Гонзик.
— Что за чертовщина! Все через пень-колоду, — кипятился Шамал.
— Бюрократ за что ни возьмется — все погубит, — вздохнул Гонзик. — Если эта жара продержится еще несколько дней, абрикосы размякнут, вконец перезреют, раскиснут — и плакали наши труды, никакие заготовители такой товар не примут.
— А как бы обрадовались на пляжах, да, впрочем, и везде, если бы мы доставили туда абрикосы и персики прямо с дерева. Вот дьявольщина! — горячился Шамал. — Пока господа закупщики, шоферня и складские в воскресенье кейфуют, давайте погрузим хоть две подводы абрикосов да отвезем на пляж.
Ей-богу, мне эти сетования уже надоели. Не то чтоб я придерживался иного мнения. Они звучали бы музыкой для моего слуха, будь от них хоть какой-то прок. Мы попросту не имели права сбывать свою продукцию, поскольку производство у нас начисто отделено от сбыта. Людям это, разумеется, было бы и удобно, и выгодно, но закупочные конторы, «Плодо-овощ», все эти их главные управления, областные и районные директора, экономисты, счетоводы и секретарши, все эти заготовщики-перекупщики, кладовщики и шоферы, работники всей теперешней торговой сети лишились бы кое-каких прибылей, а не то — упаси боже! — и самой работы. Этакие пиявки, убиваюсь я, присосались к нашему телу, и каждую накорми досыта. Поэтому, наверное, и недополучает наш брат, все те, кто круглый год об урожае печется и за всякие причуды погоды, неурожаи и нечаянные напасти головой отвечает. Мы фрукты небось за шесть крон продаем, а люди в магазине — по двенадцати платят! Да и то за помятые и подпорченные! А почему? Да потому, что зрелые фрукты закупщики у нас не берут, прекрасные, сочнейшие плоды принуждают снимать совсем незрелыми. Могу поспорить, что горожанам и невдомек, каковы на вкус свежие, созревшие на дереве яблоки! А всем — наплевать. Плодоовощи непременно должны проделать положенный им крестный путь, пройти через все промежуточные звенья, которые мы сами и выдумали. Ведь у каждого из нас свои планы и свои за них премии. Ну и какой же выход? Кабы знать…
Однако пора за работу, время не терпит. Проклятье! Ничего другого нам не остается. С утра начнем перебирать абрикосы (еще зеленоватые). В понедельник придется встать пораньше, часа в четыре, потому что после шести приедут машины закупщиков.
Тут мне пришло в голову, что на худой конец я мог бы, например, обзвонить все заводские столовые и детсады — а всякие там глупцы-тупицы пусть себе возмущаются сколько влезет. Мы могли бы поставить этим заведениям по ящику-другому абрикосов, которые закупщики все равно ни за что не возьмут. И это будут как раз самые сладкие, самые сочные плоды. А заготпункт пусть их себе заактирует. (Да еще поблагодарит за это.) Но сгноить урожай я не позволю.
На том порешив, я встал из-за стола:
— Пора. Кончен бал. Кому-то ведь нужно работать.
Я огляделся.
Среди зеленой листвы сверкали золотистые и карминовые плоды, а на фоне голубой глади бассейна возникли Томек с Марцелой. Они только что вышли из воды и, расшалившись, брызгались и тузили друг друга. Марцела прямо заходилась от веселого смеха.
— Погляди-ка на него, — сказала Ева, подойдя ко мне. — Как бы эта красотка не зацепила нашего То-мека.
— Обойдется! — рассмеялся я. — Из этой тучки, голубушка, дождь не прольется.
Она пожала плечами:
— Он ведь еще такой недотепа!
Томек? А что? В его возрасте я бы и сам поступил точно так же. А как же иначе в молодые лета, когда горячая кровь бурлит и играет, когда жаждешь хотя бы ненароком коснуться притягательного женского тела — оно манит, будоражит воображение, ты уже наслаждаешься им, бредишь роскошными виденьями…
Тут уж прости-прощай, разум!
Пока шла работа, Томек ни на шаг не отступал от Марцелы, помогал ей. Успокоится ли он на этом? Какое… Вечером Томек исчез.
В последующие дни солнце палило по-прежнему беспощадно. Уже с утра казалось, вот он — самый жаркий день года. В воскресенье я по привычке поднялся около пяти и обошел сад.
Абрикосы румянились как в горячке. С некоторых дерев плоды уже осыпались на землю. На пересохшей, растрескавшейся от зноя почве они лежали горкой оранжево-золотистого мармелада, положенного на ломоть черствого хлеба. Персики тоже созрели. Их мохнатая золотистая кожура с размытыми огненно-красными пятнами даже на рассвете была теплой, нежной, словно женская кожа.
Я возвращался домой, голова от забот шла кругом. Ясно, абрикосы нужно снимать. Вчера и сегодня — самое подходящее время. Но сложить фрукты в прогретых сараях — это хуже, чем оставить их на деревьях. Дозреют они быстро, но, сваленные в кучи, помнутся и тут же загниют. Все, кто в состоянии, утром должны выйти на плантацию…
Дома уже все проснулись. Около одиннадцати мы собирались на речку; вечером у Томека кончалась увольнительная, он уезжал. Однако сын до сих пор еще не поднялся с постели, а когда Ева позвала его завтракать, что-то мрачно буркнул в ответ.
— Что с ним, не знаешь? — спросила она, обратись ко мне. Но произнесла это почти обрадованно, с облегчением.
С той секунды, как Томек отправился в бассейн следом за Марцелой, Ева не спускала с него глаз. Дважды он уезжал на автокаре из дома, и Ева была сама не своя. Особенно вчера вечером; собираясь в дискотеку, Томек тщательно выбирал рубашку, чистил зубы, без конца причесывался и весь сиял.
Но вернулся неожиданно рано — мы с Евой и Луцкой еще сидели у телевизора. Этой прекрасной, теплой, звездной ночью он вернулся хмурый, какой-то растерянный и оскорбленный. Сам не свой. И с нами сидеть не стал, лишь поздоровался. Луцка крикнула ему вслед: «Как дела, братец? Что-то ты больно скоро…», но в ответ он только хлопнул дверью.
Яйца, хлеб с маслом и чай уже стояли на столе, когда Томек явился наконец завтракать. Ел молча. Лениво обстучал ложечкой два всмятку сваренных яйца и так же лениво, без аппетита съел. Почти без хлеба.
— Да ты поешь хорошенько, — подгоняла его Ева. — Может, сыру или ветчинки хочешь? Я ведь спрашивала, что приготовить, а ты только бурчал в ответ. Хочешь, я приготовлю еще чего, а?
— Я не голоден, — отрезал Томек, уставившись в стол пустыми глазами.
— Ну, дело твое, — вздохнула мать, но взгляд ее не выразил грусти.
Томек отхлебнул еще чаю, а потом, не говоря ни слова, поднялся и как был, в одних спортивных трусах, вышел из дома. Постоял в задумчивости возле автокара, перевез его в тень и принес инструмент.
Ева, убрав со стола, тут же принялась готовить обед. Любимое мое и Томека блюдо. По-домашнему откормленную молодую уточку со свежей капустой и кнедликами. Даже сейчас, в нестерпимой духоте, я уже заранее облизывался. Доброй, с любовью и вкусом приготовленной едой я готов лакомиться в любое время, но еда должна быть едой, не какой-нибудь жвачкой (бог мой, это же всегда чувствуется), а, к примеру, золотистой, в меру пропеченной уточкой либо гусочкой, если она не слишком жирна или, напротив, не чересчур суха и худосочна; так, чтобы поджаренная корочка хрустела на зубах, а мясцо было нежное, чтобы сок с плавающими в нем лодочками тмина был такой же золотистый, как и хрустящая корочка, а капуста — чуть кисловатой на вкус. Повариха Ева превосходная, а сегодня я более, чем когда-либо, мог рассчитывать на отменное угощение.
